Владислав Оркан - Батраки
— Хо… хозяюшка милая! — заплакала Ягнеска. — Да я бы хотела, кабы вы хотели…
— Говори смелей!
— Совестно мне к вам приставать.
— Ты не бойся!
— Да я бы хотела на зиму остаться у вас…
— Отчего же? Оставайся.
— Милые вы мои!..
— Встань, Ягнесь…
— Награди вас господь.
Счастливая, она села на лавку у окна, а слезы долго еще капали ей на юбку.
VIIИм было хорошо вместе. Они утешали друг друга, когда случалась какая-нибудь беда, и минутами им даже казалось, что жизнь не так уж плоха, как говорят. Картошка у них еще была, слава богу, а что постная — ничего не поделаешь. Не все сразу господь бог дает, а то люди избалуются. Еще возомнят, что у Иисуса Христа только и дела — о них заботиться, и перестанут молиться. Это бывает. Лучше понемножку, да всегда.
— И маслице найдется, если господу богу будет угодно, — говорила Ягнеска. — Не наша, а его да сбудется святая воля…
— Еще то худо, что нет никакой работы, — жаловалась Маргоська, — в прошлую зиму сколько мне наносили кудели…
— Не тревожьтесь, хозяюшка, найдется.
— Боже милостивый! Добьешься ты чего от людей, Ягнесь…
— Попробую…
— Напрасный труд…
— Э, полноте! Посмотрим, что бог даст… В Драпе немало собрали льна, сами они нипочем не спрядут. В Долине тоже из года в год отдают прясть на дом, так я и туда загляну.
— Ну что ж, иди! Но навряд ли что принесешь…
— А все-таки!
Ягнеска отправилась в деревню за льном и, подходя к хатам, тихо затянула:
Ты, что высохшее поле
Обращаешь в пущи,
Дай же счастья мне на долю,
Боже всемогущий…
И не обманулась она в своих чаяниях. Хозяйки надавали ей столько льна, что она унести не могла в охапке. Однако о том, что прясть она будет вместе с Маргоськой, Ягнеска никому не рассказала, а то бы ей не дали так много. Маргоське надо платить — это все знали, а Ягнеска (вот хорошая баба!) спрядет и даром, как всегда. Кому что по нраву. Им не по нраву было платить.
Маргоська себя не помнила от радости, когда Ягнеска выложила из холстинки две больших вязеницы.
— Эти тонкие, а эти потолще, а те вон очески…
— Ого! Слава богу! Теперь будет что прясть…
— Вот видите…
Отыскали веретена за кроватью, навили на них пучки льна — и прядево готово.
— А мне веретено… мама! — просила Зося.
— Ты посиди! Тебе хватит дела в хате.
— А я не стану! Я хочу прясть!
— Придет время, и ты будешь прясть…
— Кто знает когда! — тревожилась Зося.
Однако она надеялась, что это время скоро настанет, и не бегала к костру на лесопильню, а прибирала хату вместо матери, поминутно поглядывая на нее с немой просьбой. Когда какая-нибудь из прях роняла веретено, Зося подхватывала его на лету и, подавая, вращала его тоненькими пальчиками, словно хотела сказать: «Вот видите, и я так умею…»
Но мать этого не понимала и не обращала внимания на девочку. Только кивнет ей, бывало, головой, не прерывая разговора с Ягнеской.
А говорили они за пряжей безустали. Им было что порассказать друг другу, начиная с пастушеских лет и еще раньше — с колыбели в родительской хате.
— Так, Ягнесь, и осталась я прежде времени сиротой. Некому было ни кормить меня, ни учить…
— А земля как?
— Ее и было немного. Да и эта перешла в чужие руки…
— Боже милостивый!
— Забрали ее самовольно, не было у них такого права.
— А вы как же?
— Я сама кормилась. Господь меня кормил. До сих пор дивлюсь, как я с голоду не уснула навеки… Так-то, Ягнесь. Чуть я немного подросла и могла уже пасти скотину, нашлись люди, что взяли меня к себе.
— Вот оно как!
— Пасла я этих овец на пустоши ровно семь лет. Еду-то мне не всегда приносили. Случалось, и забывали, так что я оставалась не евши… Зато ягод в лесу было вдоволь…
— Слава богу!
— Бывало, наберешь их полнехонький подол…
— Видите, господь-то о малейшей букашке помнит.
— Ох, помнит, Ягнесь, помнит! А люди иной раз бросят в нужде или обманут…
— Ох, обманут, хозяюшка, обманут!..
— Да мне-то хорошо жилось, ничего не могу сказать! Довольны были мной так, что куда уж!.. Правда, работала я — что было силы, да ведь отдыхать нигде не дадут…
— Ох, не дадут!
— Они бы рады меня держать до самой смерти…
— Еще бы!
— Ничего, бывало, не говорят, только: «Живи и живи у нас, ни о чем не тревожься…» А я в ту пору познакомилась с моим покойным Шимком, что у Хыбы служил… Тут все и кончилось, и пошла я…
— На нужду да на горе горькое…
— На нужду.
Когда они смолкали, слышно было, как сонно гудит муха и жужжит веретено.
— Милые вы мои, да ведь и у меня так же, — говорила Ягнеска. — Не нужда из хаты меня выгнала, а люди злые, ненавистные… Жили мы по соседству с Гонсёрами, да вы знаете…
— Как не знать!
— Мачеха у меня была лютая — страшное дело, била меня и не раз, и не два на дню. Ох, и била!.. Отец-покойник про это не знал, а может, знать не хотел, кто его разберет… Но только уже сызмальства приняла я не одну муку господню на этом свете злосчастном…
— Горе горькое!
— Чуть я подросла, мне и вовсе житья не стало дома. Я пошла в услужение. Служила я за лесом, у вдовца, хозяина десяти моргов земли. Прожила я у него ровнехонько пять лет. И он, видя мое усердие и что никакая работа мне не в тягость, хотел на мне жениться…
— Ну, и как же?
— Вот я и рассказываю. Он бы женился, непременно бы женился, нечего и говорить. Да был у него небольшой должок, так он хотел за мной взять хоть гульденов тридцать. Я домой, прошу отца: «Дайте мне, дескать, тридцать гульденов, я от вас отойду…» Какое там! Мачеха сразу — против, отец тоже напрямик сказал, что на меня тратиться не станет… Что было делать? Долго я еще прослужила в деревне то у одних, то у других. Захворал отец, а мне даже не сказали, я и не пошла. Так в духовной он совсем про меня забыл. Может, думал, что меня на свете нет или еще что… И все он оставил сводным детям, а мне одну полоску под картошку — и то упросил его крестный (дай ему бог здоровья, хоть и нет уж его в живых).
— Да, да…
— Так-то, дорогие вы мои, а как помер отец, они и эту полоску захватили…
— Могла не давать!
— Э, судитесь вы с ними! Разве я слажу! Я одна, а их вон сколько… не слажу я, нет, куда там!
— А закон где?
— На свете не один закон, милые вы мои, не один… Иной для бедных, а иной для богатых…
— Да полно!
— Попробуйте-ка вы судиться с Хыбой, вот посмотрите, кто выиграет?..
— Конечно, он.
— Видите! Нет для нас на земле суда праведного…
— Боже милостивый!
— А я только иной раз зло сорву: отчитаю их, изругаю на чем свет стоит… пускай знают! Но тут, — Ягнеска ударила себя кулаком в грудь, — тут у меня и сейчас горит, как вспомню про это…
— Я верю!
И они продолжали друг другу рассказывать о повседневных тяготах жизни вплоть до нынешнего дня, с сокрушением вспоминая многие горькие минуты: как люди платили им неблагодарностью и как учили их уму-разуму… А время мигом летело за пряжей. Сейчас было утро, глядь — уже вечер! Близилась зима… и дни становились короче. Солнышко не надолго показывалось и все раньше пряталось…
— Зато, может, оно светит в других краях, — говорили они.
— Там, где мой Юзусь… — прибавляла Маргоська. — А письма-то не видно!
— Может, он сам приедет или денег пришлет, — утешала ее Ягнеска.
— Э, вряд ли! Хоть бы он о себе весточку подал…
— Подаст, вы не тревожьтесь! Верно, нет никого, кто бы ему написал…
— Там есть наши…
— Кто знает, где? Да еще их проси, кланяйся. Всего бы лучше, если бы сам он был грамотный…
— Худо неграмотному, куда как худо! Да ведь школы-то не было… кто ж его мог научить?
— Про то и речь, милые вы мои! Беда!
Они оплакивали свою долю и весь свет… И всегда у них находилось, о чем поговорить. Темы не иссякали. Им было неплохо вместе в эти долгие вечера, когда одолевает дремота. Они разгоняли ее разговорами, пряли и смирялись со всем злом на свете, видя в нем волю божью. Зося снимала нагар с лучины, и нередко они засиживались до полуночи, а то и позже…
Однажды вечером неожиданно пришла сноха Хыбы. Маргоська обрадовалась.
— Хазьбета идет с куделью! — вскричала она. — И нам веселей будет…
— Да иду, невмоготу мне прясть в одиночку…
— А что там у вас делается?
— Раздоры, говорю вам, такие, что и… и слушать неохота.
— Ты садись на лавку! — Маргоська подала ей веретено. — Никак, что случилось, словно ты сама не своя?..
— А вы ничего не знаете?
— Ничего. Ведь мы никуда не ходим…
— Да ну вас тоже!.. Вся деревня только про это и толкует…
— Про что? — в один голос спросили обе, останавливая веретена.
— Жандармы Собка забрали…
