Эмиль Золя - Истина
Госпожа Бертеро продолжала медленнымъ и тихимъ голосомъ:
— Слушай, Женевьева, не оставайся здѣсь ни одного дня, какъ только меня не станетъ… Мое несчастье началось съ той минуты, какъ я потеряла твоего отца. Онъ обожалъ меня, и единственные годы, которые стоитъ вспоминать, это тѣ, которые я провела съ нимъ, Я часто упрекала себя, что не сумѣла полнѣе насладиться ими, такъ какъ не знала имъ цѣны, и поняла утраченное блаженство, только когда очутилась здѣсь, вдовой, лишенной любви, оторванной отъ всего свѣта… Ахъ, какой ледяной холодъ встрѣтилъ меня въ этомъ домѣ! Я дрожала отъ мрака и могильной сырости и задыхалась здѣсь, благодаря своей глупой трусости, не смѣя даже открыть окно, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ…
Госпожа Дюпаркъ стояла неподвижно посреди комнаты и не рѣшалась прервать исповѣдь дочери. Это послѣднее горестное признаніе, однако, заставило ее выразить протестъ.
— Дочь моя, я не могу запретить тебѣ говорить, но, по-моему, гораздо лучше позвать отца Ѳеодосія, если ты чувствуешь потребность облегчить себѣ душу покаяніемъ… Если ты не рѣшила принадлежать всецѣло Богу, зачѣмъ же ты искала пріюта въ моемъ домѣ? Ты знала, что здѣсь ты найдешь одного лишь Бога.
— Я исповѣдывалась и не отойду въ вѣчность, не исполнивъ своего долга по отношенію къ Богу, — продолжала умирающая, — потому что я принадлежу Ему всецѣло… Я такъ страдала, потерявъ своего мужа, что никогда не раскаивалась въ томъ, что искала здѣсь пріюта. Куда бы я пошла… я была такъ предана религіи, что во мнѣ не могло зародиться желаніе искать счастья въ другомъ мѣстѣ. Я жила такъ, какъ должна была жить… Но я вижу страданія своей дочери, которая еще свободна, у которой живъ мужъ, любящій ее до обожанія, и я не хочу, чтобы она повторила мою горькую судьбу и погребла бы себя заживо въ этомъ мрачномъ убѣжищѣ, гдѣ я переживала свою медленную агонію. Ты слышишь меня, ты слышишь меня, моя дочь?
Она протянула свои блѣдныя, исхудалыя руки съ трогательною нѣжностью, и Женевьева, бросившись передъ нею на колѣни, была до того потрясена этимъ внезапнымъ проблескомъ любви на порогѣ смерти, что не могла удержать рыданій.
— Мама, мама, — бормотала она сквозь слезы, — не мучь себя ради меня. Ты надрываешь мою душу заботами обо мнѣ, когда мы всѣ здѣсь желаемъ одного — облегчить твои страданія и скрасить хоть немного твою жизнь, чтобы заставить тебя позабыть о своемъ горѣ.
Но госпожа Бертеро была охвачена все возрастающимъ волненіемъ. Она взяла голову Женевьевы въ свои дрожащія руки и заглянула ей глубоко въ глаза.
— Нѣтъ, нѣтъ, слушай меня… для меня не можетъ быть большей радости, передъ кончиной, какъ увѣренность въ томъ, что ты уйдешь отсюда и не будешь подобно мнѣ влачить здѣсь жалкое существованіе заживо погребенной. Не откажи мнѣ въ этомъ успокоеніи, не дай мнѣ умереть безъ рѣшительнаго обѣщанія. Слушай, я буду повторять свою просьбу до тѣхъ поръ, пока послѣднія силы не покинутъ меня. Спасайся отъ этого дома лжи, вернись къ покинутому очагу, къ любящему мужу. Верни ему дѣтей, и любите другъ друга всѣмъ существомъ своимъ. Въ этой любви жизнь, истина и счастье… Прошу тебя, дочь моя, обѣщай мнѣ, поклянись, что ты повинуешься моему желанію…
Когда Женевьева, потрясенная этой сценой, не могла ей отвѣтить, такъ какъ рыданія душили ее, больная обратилась къ Луизѣ, которая, тоже взволнованная до глубины души, опустилась на колѣни рядомъ съ матерью, по другую сторону кушетки.
— Помоги мнѣ, моя дорогая внучка; я знаю твои убѣжденія; я видѣла, какъ ты всѣ силы употребляешь на то, чтобы вернуть свою мать въ домъ своего отца. Ты — маленькая фея и очень разумная особа, которая много помогала тому, чтобы между нами сохранился хоть призракъ мира… Слушай, твоя мать должна обѣщать мнѣ,- не такъ ли? Скажи ей, чтобы она доставила мнѣ великую радость и согласилась вновь сдѣлаться счастливой!
Луиза схватила руки больной и, покрывая ихъ горячими поцѣлуями, шептала:
— Бабушка, дорогая бабушка! Какъ ты добра, и какъ я тебя люблю! Мама запомнитъ твое послѣднее желаніе; она провѣритъ свое сердце и поступитъ такъ, какъ оно ей подскажетъ.
Госпожа Дюпаркъ все время стояла, какъ статуя, не проронивъ ни слова, только глаза ея сверкали гнѣвомъ на застывшемъ лицѣ. И гнѣвъ этотъ все возрасталъ по мѣрѣ того, какъ она сдерживала себя, чтобы не оскорбить умирающую. Наконецъ она заворчала глухимъ голосомъ:
— Да замолчите же вы наконецъ! Вы всѣ — несчастныя еретички, оскорбляющія Бога, и обречены на пламя ада… Молчите, — я не хочу слышать больше ни единаго слова! Развѣ я здѣсь — не старшая, не хозяйка? Ты, дочь моя, обезумѣла отъ болѣзни и не знаешь, что говоришь; ты, внучка, бѣснуешься потому, что въ тебя вселился сатана, и ты до сихъ поръ не могла изгнать его, несмотря на покаяніе и молитву; а ты, моя правнучка, тоже готова идти на погибель, но я надѣюсь еще расправиться съ тобою, какъ слѣдуетъ, когда у меня руки будутъ развязаны… Молчите, мои дѣти, обязанныя мнѣ своимъ существованіемъ! Я приказываю, и вы сотворите смертный грѣхъ, если не послушаетесь меня.
Она точно выросла отъ волненія и, торжественно протянувъ руки, говорила суровую рѣчь отъ имени своего Бога, призывая Его гнѣвъ и кару. Но ея дочь, чувствуя, что подступающая смерть уже освободила ее отъ земныхъ узъ, продолжала, несмотря на запрещеніе:
— Вотъ уже болѣе двадцати лѣтъ, какъ я повиновалась тебѣ, мать, какъ я молчала и таила свои страданія, и еслибы не насталъ мой смертный часъ, я бы еще, быть можетъ, продолжала молчать по слабости и малодушію… Но теперь я хочу говорить… Все, что я выстрадала, все, что осталось невысказаннымъ, мучило бы меня въ могилѣ, и я не хочу умереть съ этою ужасною тяжестью на сердцѣ. Что бы ты ни говорила, я буду повторять свою предсмертную просьбу… О дочь моя, умоляю тебя, обѣщай, обѣщай мнѣ!
Тогда госпожа Дюпаркъ, внѣ себя отъ гнѣва, строго сказала внучкѣ:
— Женевьева, я, твоя бабушка, запрещаю тебѣ говорить.
Луиза, видя отчаяніе матери, которая рыдала, зарывшись головою въ одѣяло, переживая самую мучительную борьбу и точно изнемогая отъ ужаснаго потрясенія, рѣшилась возразить старухѣ очень вѣжливо, но рѣшительно:
— Бабушка такъ больна: ее надо пожалѣть. Мама тоже очень страдаетъ, и разстраивать ее слишкомъ жестоко… Не лучше ли, чтобы всякій изъ насъ поступалъ такъ, какъ ему велитъ совѣсть…
Женевьеву тронула до глубины души мужественная кротость дочери; она горячо принялась цѣловать умирающую и успокаивала ее нѣжной лаской:
— Мама, мама, будь спокойна! — говорила она ей, — я не хочу, чтобы изъ-за меня ты страдала хотя одну лишнюю минуту… Я обѣщаю сдѣлать все, что подскажетъ моя любовь къ тебѣ… Да, да, ты права: вся правда нашей жизни только въ томъ, чтобы любить и быть доброй.
Лицо госпожи Бертеро прояснилось отъ радостнаго умиленія; она обняла дочь и внучку и, усталая, откинулась на спинку кушетки. Наступилъ вечеръ; небо прояснилось, и комната слабо освѣщалась звѣздами, которыя зажглись на потемнѣвшемъ небосклонѣ; на площади Капуциновъ царила все та же мертвая тишина, только откуда-то издалека доносился веселый смѣхъ ребенка. И среди этой полной тишины, среди возвышеннаго, примиряющаго настроенія, которое осѣнило больную и склоненныхъ около нея любящихъ женскихъ фигуръ, снова раздался суровый, рѣзкій голосъ упрямой старухи, неспособной проникнуться даже умильнымъ трепетомъ этой трогательной минуты.
— Я отрекаюсь отъ васъ — отъ тебя, моя дочь, отъ тебя, внучка и правнучка. Подталкивая одна другую, вы теряете разсудокъ и обрекаете себя на вѣчную погибель. Господь отречется отъ васъ, какъ я отъ васъ отрекаюсь!
Затѣмъ она вышла, громко хлопнувъ дверью. Въ полутемной комнатѣ осталась лишь умирающая, окруженная нѣжною лаской дочери и внучки. Онѣ втроемъ еще долго плакали тихими слезами, прижавшись другъ къ дружкѣ, и въ ихъ общей скорби заключалось много утѣшительной отрады.
Два дня спустя госпожа Бертеро скончалась, исполнивъ всѣ послѣдніе обряды согласно требованіямъ католической церкви. Во время похоронъ всѣмъ бросалась въ глаза суровая фигура госпожи Дюпаркъ, облеченная въ глубокій трауръ. Ее сопровождала одна Луиза: Женевьева испытала за послѣднее время такое нервное потрясеніе, что лежала больная, ничего не видя и не слыша, что творилось вокругъ нея. Она провела такимъ образомъ нѣсколько дней, не поднимая головы съ подушекъ и повернувшись лицомъ къ стѣнѣ; она ни съ кѣмъ не говорила ни слова, даже съ дочерью. Иногда она громко стонала и плакала и вся содрогалась отъ сильныхъ душевныхъ мукъ. Когда бабушка поднималась къ ней въ комнату и принималась ее отчитывать, доказывая ей необходимость смягчить Божій гнѣвъ, Женевьева еще громче рыдала, и наконецъ съ нею стали дѣлаться сильные нервные припадки. Тогда Луиза, рѣшивъ избавитъ свою мать отъ такихъ напрасныхъ страданій, лишь обострявшихъ тотъ мучительный кризисъ, который она переживала, заперла на ключъ дверь ея комнаты и сидѣла около нея, какъ вѣрный стражъ, не впуская къ ней ни единой души.
