Анджей Заневский - Безымянная трилогия: “Крыса”, “Тень крысолова”, “Цивилизация птиц”
— Выходи! Вылезай! — требовательно приказывая невидимке, закричал он, ударяя еще раз.
Никто из нас не сомневался в том, что какое-то существо устроило себе гнездо в шкатулке — может, это была неизвестная нам птица, которая отвечала на каждый удар, стараясь таким образом замаскировать свой страх?
— Выходи! Выходи! — кричал Сарторис, яростно, упрямо колотя клювом по шкатулке.
Никакого результата… Птица, крыса, кролик или иное неизвестное создание, сидевшее внутри шкатулки, не поддавалось на угрозы. Сарторис в последний раз ударил клювом и торопливо перелетел в самый большой зал, где лежали золотые кольца. И вдруг оттуда раздался крик ужаса:
— Пропало! Все пропало!
На столах, в раскрытых шкафах, в разбитых витринах остались лишь самые крупные, самые тяжелые предметы, которых сорока не смогла бы унести.
— Забрали! Разворовали! Все пропало! — злился Сарторис.
Он пытался поднять, схватить клювом один из валявшихся на полу золотых кружков, но душный, жаркий день отбивал всякое желание предпринимать подобные усилия.
— Летим отсюда, Сарторис! — крикнула Рея.
— Летим отсюда! — повторила я, а ревнивая самка окинула меня неприязненным взглядом. Сарторис ходил по опустевшим, посеревшим, лишенным блеска залам, жалуясь и проклиная. Он широко раскрыл клюв, опустил крылья так, что их концы тащились за ним по полу, и, нахохлившись, проверял, нельзя ли еще хоть что-нибудь унести отсюда.
Перелет над спокойным, неподвижным заливом с берега на берег. Мы, сороки, неохотно летаем над морем, потому что наши перья быстро впитывают влагу, а соприкасаясь с водой, вбирают ее в себя, как губка.
Солнце стояло в зените, в том месте, где оно всегда находилось в полдень.
Сарторис летел во главе стаи черно-белых и бело-синих сорок, когда вдруг дно под нами засверкало, зажглось, заиграло множеством огоньков.
— Там! Внизу! Там! — крикнул Сарторис.— Смотрите!
Сороки равнодушно глядели на переливающиеся разноцветными огнями на морском дне сокровища.
Сарторис неподвижно повис прямо над гладкой, прозрачной поверхностью моря. Дно было близко, поэтому он без труда различал даже цвет камней в перстнях и ожерельях. Он знал, что может лишь смотреть на них, что ему никогда не удастся до них добраться. Сороки улетели. Сарторис кружил над лагуной вместе со мной и Реей, с тоской поглядывая на подводное мерцание золота.
На дне лежали украшения и золотые кружки — потерянные, выроненные в драке, брошенные во время бегства.
Их было видно лишь в солнечные, безветренные дни, когда вода застывала в абсолютном покое и становилась прозрачной, как воздух.
Сарторис кричит во сне.
Ему снится, что он парит над нескончаемым бесплодным склоном, над высохшими оливами и апельсиновыми рощами.
Сверху падает золотой дождь. Он прибивает его к земле, давит, засыпает.
Я чищу крылышки. Выбиваю серебристую пыль, провожу клювом вдоль твердых, гибких пластинок. Чернота моих перьев отсвечивает фиолетовыми и красноватыми оттенками, синевой и изумрудной зеленью, притягивая взгляд Сарториса. И хотя Рея злобно нахохливается и шипит, он восхищается мной. Он хочет меня.
Я моюсь, выбираю насекомых из перьев и пуха, вычесываю, вытираю, приглаживаю, зная, что он подглядывает за мной с противоположной ветки. Встряхиваю крылышками, взмахиваю хвостом, прочесываю коготками пух на голове и нежные перышки вокруг клюва.
Сарторис прижался к ветке, притворяясь спящим. Но он не спит. Он смотрит исподлобья, не желая раздражать Рею, ревниво следящую за всеми сороками, которые осмеливаются слишком близко подобраться к нему.
Она прогоняет их, злобно вскрикивая, бьет клювом и когтями. Я поворачиваю голову к густой завесе ветвей, откуда смотрит на меня почти невидимая отсюда Рея, сидящая на яйцах. Она относится ко мне спокойнее, чем к другим сорокам, и позволяет близко подходить к их гнезду. Все же она была моим птенцом, это я кормила ее толстыми червяками и сочными плодами, очищала ее перышки от испражнений, согревала в холодные ночи своим телом.
Мне снилось, что я порхаю среди деревьев соседней апельсиновой рощи. Яркие, блестящие плоды — тяжелые, пахнущие сладким соком — свисали вокруг гнезда, привлекая своим запахом мух и бабочек.
Сарторис зевает. Он отлично знает, что Рея следит за нами из гнезда и не позволит нам уединиться. Если бы он перелетел и сел по другую сторону ствола, а я исчезла бы со своей ветки, Рея тут же бросилась бы за нами, злобно вереща от обиды. Она сделала бы это, не задумываясь, хотя уже в течение нескольких дней высиживает яйца. И потому Сарторис замирает, смотрит на меня, а я застываю на противоположной ветке, глядя на него.
Он не хочет раздражать Рею, с которой так давно связан, с которой вместе вырастил уже не один выводок птенцов. К тому же Рея, по всей вероятности, нравится ему все-таки больше, чем другие самки, и он не хочет искать другую партнершу.
Рея ему дороже других, и потому все попытки добраться до него всегда кончаются неудачей.
Мне не суждено стать его самкой. Я не буду высиживать вместе с ним яиц и кормить наших птенцов. Не буду чистить его перышки, расчесывать пух на его грудке. Он всегда будет принадлежать Рее, и ни мое кокетство, ни мои призывы не смогут разрушить их союз — даже если я стану сидеть здесь с утра до вечера, расчесывая перышки, помахивая хвостом и вращая глазами.
— Иди сюда! — зовет Рея.—Заменишь меня на яйцах.
— Я уже здесь! — преисполненный рвения Сарторис встряхивает перышками.
Он смотрит так, будто не замечает меня, будто он ко мне совершенно равнодушен. Перескакивает на верхнюю ветку и исчезает в гнезде.
Рея с раскрытым клювом появляется у замаскированного выхода — там, где только что скрылся Сарторис. Каждый раз, когда Рея вот так появляется передо мной, меня охватывает страх. Взъерошенные перышки на шее и вытянутый вперед клюв означают, что она никак не решит для себя, то ли ей считать меня врагом, то ли близкой подругой.
Рея, несомненно, знает, что я жажду Сарториса больше, чем какого-либо иного самца. Она заметила это по нашим взглядам, вычислила по моему почти постоянному присутствию рядом с ними. Мое гнездо в ветвях окруженного со всех сторон жасминовыми кустами тутового дерева находится совсем близко отсюда, и Рея не могла не обратить на это внимания.
— Ты зачем сюда ходишь? Убирайся прочь! — кричала она.
Теперь она больше не кричит, хотя глаза от злости подергиваются пленкой, а слегка приоткрытый клюв выражает отвращение и некоторую неуверенность. То ли припугнуть меня, то ли пройти мимо? Рея молчит. Она видит меня, но не издает ни звука. Неужели ее больше не волнуют мои чувства к Сарторису? Да может ли быть такое? Неужели она уже привыкла?
Меня разбирает злоба. Я злюсь, что она так уверена в том, будто я не отберу у нее Сарториса, что она не считает меня достойной внимания соперницей, что я для нее — всего лишь одна из тех ничего не значащих сорок, которые смеют восхищаться ее самцом, смеют желать его.
Но разве есть хоть одна самка, которая не хотела бы нести яйца в его гнезде? Не хотела бы быть его самкой? Ощущать по ночам тепло его тела. Отдаваться нежным ласкам его огромного острого клюва и самой ласкать его — гладить, расчесывать, пощипывать… Значит, Рея решила, что я совершенно ничего для них не значу? Что Сарторис принадлежит ей и только ей?
— Не будь так уверена в этом! Не будь так уверена! — с горечью шепчу я, поворачиваясь к ней спиной.— Ты ничем не лучше меня.
Рея перелетает на мою ветку. Точит клюв о растрескавшуюся кору дерева. Выклевывает из трещин маленьких желтых жучков. Она не прогоняет меня, не отталкивает. Сейчас я для нее — всего лишь одна из ее сородичей, член семьи Сарториса, мать, высидевшая и выкормившая саму Рею.
Ветер отгибает в сторону ветки. Мое внимание привлекает серебристый отблеск солнца от неподвижной стоячей воды. Там, на берегу, полно стрекоз, улиток, жучков. А в голубых, лиловых, красных цветах накапливается сладкий нектар, который в это время дня, когда солнце стоит в самом зените, издает особенно сильный, дурманящий, пьянящий запах.
Ветер снова шевелит ветками. На воде появляются мелкие морщинки пробежавшей ряби. Серебристо-белые поморники пролетают совсем низко над водой.
— Летим! — кричит Рея и слетает с ветки, с шумом взмахивая крыльями.
Мы плавно опускаемся пониже и летим к сверкающей воде, к поросшему камышом, аиром, калужницами, лилиями, кувшинками берегу.
Сверху видны тени крупных рыб с коричневыми и красноватыми плавниками и жабрами. Они подплывают снизу к поверхности воды и собирают ртами трепыхающихся на поверхности мух, мотыльков, жучков. Они быстро шевелят губами, резкими движениями засасывая добычу. На мраморных плитах, на ступенях, на перевернутых колоннах, на парапетах греются, сушат шкуры толстые водяные крысы. В их норы под каменными плитами не сможет пробраться ни один хищник — спрятанные под водой входы недоступны ни кошкам, ни куницам. Лишь мелкие змеи могут представлять собой опасность для их потомства, но и те боятся мощных челюстей старых крыс.
