Владислав Реймонт - Земля обетованная
У длинных моек, из которых выплескивалась на пол вода, работали только мужчины; а из чесальни раздавались женские голоса, но при появлении Кесслера они тотчас стихли.
Молча глядя прямо перед собой, стояли в ряд, как автоматы, работницы, а вокруг них высились груды шерсти, словно грязные пенящиеся волны рокочущего моря, и неустанно дико ревели приводы и шестерни.
Кесслер шел, втянув голову в плечи, сгорбясь и играя желваками под заросшими рыжей щетиной скулами. Конусообразная голова, оттопыренные заостренные на концах уши делали его похожим на летучую мышь, выслеживающую добычу.
Маленькими глазками внимательно оглядывал он молодых пригожих работниц, а те под его оценивающим взглядом краснели и не решались поднять голову.
Около некоторых он приостанавливался, осведомлялся, как идет работа, осматривал шерсть и спрашивал у Морица по-немецки:
— Как ты находишь эту?
— Товар для мужичья, — пренебрежительно отзывался Мориц, но про одну сказал: — У этой пышные формы. Жалко, веснушки у нее…
— Хороша штучка! И кожа у нее, наверно, белая. Мильнер! — позвал он мастера, а когда тот подошел, понизив голос, спросил фамилию девушки и записал.
Два раза пересекли они цех в разных направлениях, но больше ни на ком не могли остановить свой выбор: работницы по преимуществу были некрасивые, изнуренные нуждой и трудом.
— Идем в прядильню. Тут мы ничего подходящего не найдем.
В прядильне при дневном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, снежными сугробами громоздилась белая шерсть, и царила необычная, пугающая тишина.
Станки работали бесшумно, с бешеной быстротой, словно в едином порыве, на одном дыхании, и лишь изредка резко, отрывисто взвизгивали маховики, но усмиренные смазкой, молкли, и звук, дробясь на мириады колебаний, наполнял воздух едва уловимым зловещим гулом.
Точно змеи, извивались с шипением и подрагивали черные приводы и трансмиссии, устремляясь ввысь, низвергаясь на сверкающие маховики, которые вертелись-крутились вдоль стен, исчезали под потолком, возвращались обратно и, похожие на пасмы черной шерсти, с бешеной скоростью бежали по обе стороны длинного прохода; за ними, точно скелеты огромных допотопных рыб, маячили очертания прядильных гребней. Они наклонялись вперед и вбок, хватали белыми зубьями шпули шерсти и отступали с добычей назад, а за ними тянулись сотни белых нитей.
Глаза работниц были прикованы к машинам; они, как автоматы, то приближались к гребню, то отпрядывали от него, молниеносно связывали порванные нити, и это чудовище настолько поглощало их внимание, что они ничего не видели и не слышали вокруг.
— Может, вон та чернявенькая, а? — шепотом спросил Кесслер, указывая на жгучую брюнетку в другом конце цеха, где ссучивали и наматывали пряжу. Ее пышные формы хорошо обрисовывались под легким платьем и сорочкой с длинными рукавами, застегнутой под подбородком, — из-за жары женщины были одеты, кто во что горазд.
— Да, хороша, очень хороша. Ты еще не познакомился с ней?
— Она всего месяц работает у нас. Вокруг нее увивался Хауснер — ну этот наш химик, но я недвусмысленно дал ему понять, чтобы он это дело оставил.
— Давай подойдем поближе, — с загоревшимися глазами сказал Мориц.
— Смотри, как бы шестерня в знак приветствия не затянула тебя в машину.
Они осторожно пробирались узким проходом между двумя рядами машин, одни из которых наматывали пряжу на огромные шпули, другие ссучивали ее вдвое.
Распылители действовали безостановочно, и водяная пыль, сверкая радугой, дрожала в воздухе, оседала на машинах, людях, на десятках тысяч веретен, которые крутились с пронзительным жужжанием, похожие в ярком солнечном свете, падавшем сверху, на белые в розоватых венчиках вихри.
Кесслер записал фамилии еще двух девушек, и, провожаемые злобными взглядами, мужчины вышли.
В дверях машинного отделения, где бешено крутилось огромное маховое колесо, засунув руки в карманы штанов, с трубкой в зубах стоял старик Малиновский. Вызывающе, со смертельной ненавистью уставился он на Кесслера и даже не снял шапки, не кивнул ему.
Встретившись с ним глазами, Кесслер вздрогнул и невольно попятился, но, преодолев страх, шагнул внутрь, осмотрел ложе, в котором, как две руки, двигались поршни, вращая огромное колесо, — это чудовище в неустанном, бешеном движении издающее дикий свист.
— Что нового? — спросил он Малиновского, глядя на искрящийся, сияющий нимб вокруг крутящегося колеса.
— У меня к вам небольшое дельце, — подступая к нему, глухо проговорил старик.
— Обращайтесь в контору, сейчас мне некогда, — нервно сказал Кесслер и поспешно вышел: голос и вся повадка Малиновского не сулили ничего хорошего.
— У этого чумазого рожа не из приятных, — заметил Мориц.
— Да… щерится на меня… Надо дать ему в зубы, — вполголоса сказал Кесслер.
В конторе Кесслер передал список отобранных девушек доверенному человеку, который знал, как действовать дальше, и не мешкая отвез Морица на Древновскую улицу.
— В шесть часов лошади будут ждать у твоей конторы, — сказал на прощание Кесслер.
Экипаж тотчас отъехал и исчез в клубах пыли. «Отъявленный негодяй», — подумал Мориц, входя к Грюншпанам.
XIII
У Грюншпанов он попал на семейный совет.
Грюншпан с криком метался по комнате, колотил кулаком по столу, сидевшая у окна Регина тоже что-то кричала и плакала от злости, старик Ландау в сдвинутой на затылок шелковой ермолке, отогнув клеенку, прямо на столешнице писал мелом длинные столбцы цифр; бледный Гросман в изнеможении лежал на кушетке и курил, с меланхолическим видом выпуская кольцами дым и время от времени иронически поглядывая на жену.
— Мерзавец! Другого такого нет в Лодзи! Меня из-за него удар хватит… Я помру! — выкрикивал Грюншпан.
— Когда тебя выпустили? — спросил Мориц у Гросмана.
— Час назад.
— Ну и как, хорошо там? — насмешливо прошептал Мориц.
— Сам убедишься: тебе не избежать этого, с той разницей, что ты сядешь не за грехи тестя и жены, как я, а за свои собственные.
— Альберт, не болтай глупостей! Мориц — свой человек, и ему известно, как обстоит дело. Но раз ты так говоришь, он, чего доброго, поверит сплетням, которые распускают по городу, — сердито сказал старик, останавливаясь перед зятем.
— Что мне об этом известно, вопрос другой, но я пришел к вам, как к своим, как к порядочным людям, — многозначительно сказал Мориц.
Грюншпан метнул на него подозрительный взгляд, и они пристально посмотрели друг другу в глаза, словно зондировали почву; первым отвернулся Грюншпан и опять начал ругаться.
— Я к нему обращаюсь как к человеку, как коммерсант к коммерсанту. «Продайте, — говорю, — мне свой участок». А этот свинопас… тьфу!., чтоб ему так везло в жизни, как я того от всей души желаю! — посмеивается и предлагает осмотреть участок, который иначе, как помойкой, не назовешь. И говорит: «Это не земля, а чистое золото, и дешевле, чем за сорок тысяч, я ее не продам». Чтоб тебе… чтоб тебе сдохнуть, чтобы у тебя язык отсох! Меля, детка, дай мне капель. Мне что-то нехорошо и, боюсь, как бы не стало еще хуже… — проговорил Грюншпан в дверь соседней комнаты.
— О ком это он? — тихо, с недоумением спросил Мориц.
— О Вильчеке. Парень не промах. За четыре морга сорок тысяч запросил.
— А стоят они того?
— Они сейчас все пятьдесят стоят.
— Да, земельные участки подорожали на тридцать процентов.
— То-то и оно! И неизвестно еще, что дальше будет, а у старика нет другого выхода: ему необходимо расширить фабрику.
— Чего же он тянет и устраивает скандал? Может, через несколько месяцев придется заплатить вдвое дороже.
— Потому что он — мелкий торгаш и привык торговаться из-за каждой копейки, как в былые времена в своей лавчонке в Старом Мясте, — презрительно прошептал Гросман.
— Добрый день, Меля! — Мориц подскочил к девушке.
— Добрый день, Мориц! Спасибо за великолепные цветы. Я очень тронута!..
— К сожалению, лучших в магазине не оказалось.
Она в ответ слегка улыбнулась.
От ее улыбки, от бледного лица веяло печалью, а обведенные синими кругами, ввалившиеся глаза казались еще темней и больше. Она двигалась медленно, словно через силу, как человек, у которого большое горе. Накапав капли на кусочек сахара и протянув отцу, она холодно посмотрела на сестру и, сделав вид, будто не замечает протянутой руки Гросмана, вышла.
Мориц видел в открытую дверь ее лицо, склоненное над бабкой, неизменно сидевшей в кресле у окна. Он любовался ее плавными, неторопливыми движениями, ее благородным обликом, и от волнения у него сладко замирало сердце. И он перестал обращать внимание на сетования старика Грюншпана и жалобные причитания Регины, упрекавшей мужа за то, что тот неправильно разговаривал со следователем и из-за своей глупости погубит семью.
