Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Вдруг Джулианна выпрямилась, отодвинулась, бледная, с помутневшими глазами, с перекошенным ртом, точно от тошноты; она сказала:
— Этот запах ужасен. От него кружится голова. Мама, он тебе не причиняет страдания?
И она повернулась, чтобы выйти; она сделала, пошатнувшись, несколько неуверенных шагов и поспешно оставила комнату. Мать последовала за ней.
Я смотрел на них, как они проходили анфиладу дверей, я все еще был во власти моих предыдущих ощущений, точно в бреду.
IIIВера в будущее росла с каждым днем. Я ни о чем не помнил. Моя утомленная душа забывала страдания. В некоторые часы полного забвения все рассеивалось, растягивалось, таяло, погружалось в первоначальный поток, становилось неузнаваемым. Потом, после этих странных внутренних разложений, мне казалось, что в меня входили новые элементы жизни, новая сила овладевала мной.
Ряд невольных, неожиданных, бессознательных, инстинктивных ощущений составляли мое реальное существование. Между внутренним и внешним мирами установилась игра маленьких действий и маленьких мгновенных реакций, которые вибрировали в бесконечных отражениях, и каждое из этих бесчисленных отражений превращалось в поразительное физическое явление. Все мое существо менялось от движения воздуха, от дуновения, от тени, от света. Сильные душевные болезни, как и телесные, обновляют человека; и духовные выздоровления приятны и чудодейственны не менее физических. Перед цветущим деревом, перед веткой, покрытой маленькими почками, перед могучим отпрыском, выросшим на старом, почти высохшем стволе, перед самым скромным даром земли, перед самой скромной картиной весны я останавливался наивный, простодушный, удивленный.
По утрам я часто гулял с моим братом. В эти часы все было свежо, легко, непринужденно. Общество Федерика очищало меня и укрепляло, как деревенский свежий воздух. Федерику тогда было двадцать семь лет; он почти всегда жил в деревне, вел скромный и трудолюбивый образ жизни; казалось, в нем воплощалась простота и искренность деревни. Он владел правилом жизни. Лев Толстой, поцеловав его в его ясное, прекрасное чело, назвал бы его своим сыном. Мы шли по полям без цели, обмениваясь лишь редкими словами. Он хвалил плодородие наших владений, объяснял мне новшества, введенные в обработку полей, показывал мне достигнутые улучшения.
Дома наших крестьян были поместительные, светлые, уютные. В наших стойлах стоял здоровый и сытый скот. Наши фермы были в образцовом порядке. Часто дорогой он останавливался, чтобы разглядеть какое-нибудь растение. В его мужественных руках была поразительная нежность, когда он прикасался к маленьким зеленым листочкам на новых ветвях. Иногда мы проходили по фруктовому саду. Персики, яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы несли на своих ветках миллионы цветов; внизу, благодаря прозрачности розовых и серебристых лепестков, свет становился божественно влажным, непередаваемо нежным и мягким. В маленьких промежутках между легкими гирляндами небо приобретало живую кротость взгляда.
Он говорил о будущих сокровищах, висевших на ветках, в то время как я хвалил цветы.
— Ты увидишь, ты увидишь плоды.
«Я их увижу, — повторял я про себя. — Я увижу, как родятся листочки, как вырастут плоды, зарумянятся, созреют и оторвутся».
Это утверждение, произнесенное устами моего брата, имело для меня серьезное значение, как будто дело шло о каком-то обещанном и ожидаемом счастье, долженствовавшем развиться как раз в период между цветением и плодом. «Раньше чем я высказал свое предположение, мой брат находит вполне естественным, что я останусь здесь в деревне, с ним, с нашей матерью; он говорит, что я увижу плоды на деревьях. Он уверен, что я увижу их. Значит, верно, что для меня началась новая жизнь и что мое внутреннее чувство не обманывает меня. Действительно, теперь все исполняется с поразительной, необычайной легкостью, с избытком любви. Как я люблю Федерико! Я никогда не любил его так».
Таковы были мои размышления, немного бессвязные, непоследовательные, порой ребяческие, вследствие особого расположения души, заставлявшего меня видеть во всяком незначительном факте благоприятное знамение, счастливую примету.
Было радостно сознавать, что я далек от прошлого, далек от известных мест, от известных лиц, что я не досягаем. Порой, чтобы сильнее наслаждаться весенней природой, я представлял себе пространство, отделившее меня теперь от того мрачного мира, где я так много и так ужасно страдал. Порой мною овладевал какой-то неопределенный страх; он заставлял меня с беспокойством искать вокруг себя доказательств моей настоящей безопасности и брать под руку брата и читать в его глазах несомненную любовь и защиту.
Я питал слепое доверие к Федерику. Мне хотелось не только того, чтобы он любил меня, но чтобы он и властвовал надо мной; я бы хотел уступить свое право старшинства, потому что он был более достоин его, я хотел бы подчиниться его советам и смотреть на него как на руководителя, повиноваться ему. Рядом с ним я не заблудился бы, потому что он знал истинный путь и шел по нему твердыми шагами. И, кроме того, у него сильные руки, и он защитил бы меня. Он был примерный человек добрый, энергичный, умный. Для меня ничто не могло сравниться по благородству со зрелищем молодости, преданной религии «сознательного делания добра», посвященной любви к земле. Казалось, его глаза, благодаря постоянному созерцанию зеленой природы, приняли ясную растительную окраску.
— Иисус земли! — назвал я его однажды, улыбаясь.
Это случилось в одно невинное утро, одно из тех утр, которые вызывают образы первобытной зари в детстве земли. Брат разговаривал на поле с группой хлебопашцев. Он говорил стоя, превосходя на целую голову окружавших его; и его спокойные движения указывали на безыскусственность его слов. Старые люди, поседевшие в мудрости, зрелые люди, близкие к старости, слушали этого юношу. Их угловатые тела носили отпечаток большого общего дела. Так как в окрестности не было деревьев, а рожь на полях была еще низка, то их фигуры ярко вырисовывались на светлом небе. Увидя, что я направляюсь к нему, брат отпустил их и пошел ко мне навстречу. И тогда у меня невольно вырвалось из уст это приветствие:
— Иисус народа. Осанна!
Он выказывал бесконечную заботу о всех растительных существах. Ничто не могло скрыться от его зорких наблюдательных глаз. Во время наших утренних прогулок он останавливался на каждом шагу, чтобы освободить какой-нибудь маленький листок от улитки, гусеницы или муравья. Однажды, гуляя, я машинально ударял по траве концом своей палки, и отрезанные нежные, зеленеющие верхушки отлетали при каждом ударе. Он страдал, потому что он взял у меня из рук палку, но он сделал это очень осторожно, и он покраснел при мысли, что, может быть, эта жалость покажется мне преувеличенной, болезненной сентиментальностью. О, эта краска на таком торжественном лице.
В другой раз, когда я ломал яблоневую цветущую ветку, я заметил в глазах Федерико легкую грусть. Я тотчас же оставил, убрал руки, говоря:
— Если тебе это не нравится…
Он расхохотался.
Да нет же, нет… Ты можешь оборвать все дерево.
Ветка была уже надломлена и держалась только некоторыми волокнами; и, в самом деле, этот перелом, влажный от соков, был похож на что-то страдающее; и эти хрупкие цветы частью телесного цвета, частью белые, похожие на букеты обыкновенных роз, заключавшие в себе плод, отныне погубленный, вздрагивали от ветерка.
Я сказал, как бы оправдывая жестокость своего поступка:
— Это для Джулианны.
И, оборвав последние живые волокна, я отделил сломанную ветку.
IVЯ отнес Джулианне не только эту ветку, но и много других. Я всегда возвращался в Бадиолу, окруженный цветочными дарами. Однажды, когда в руках у меня был букет белого боярышника, я встретил в прихожей мать. Я запыхался, тяжело дышал, я был взволнован легким опьянением. Я спросил:
— Где Джулианна?
— Наверху, в своей комнате, — ответила мне она смеясь.
Я взбежал по лестнице, прошел поспешно коридор и, войдя прямо в комнату, закричал:
— Джулианна, Джулианна, где ты?
Мари и Натали бросились мне навстречу, приветствуя меня, обрадованные видом цветов, беспокойные, сумасшедшие.
— Иди, иди! — кричали они. — Мама здесь, в спальной. Иди.
Когда я переступал порог, сердце мое сильно билось; я опустился перед Джулианной, улыбающейся и почти смущенной. Я бросил букет к ее ногам.
— Посмотри!
— О, как это красиво! — сказала она, наклоняясь над душистым сокровищем.
На ней было одно из ее любимых широких платьев, зеленого цвета, похожего на зеленый цвет листьев алоэ. Она еще не была причесана, и шпильки плохо держали ее волосы; они покрывали ей затылок, скрывали уши своей густой массой. Аромат боярышника, этот запах, где смешивался тмин с горьким миндалем, окутывал ее всю, распространяясь по всей комнате.
