Альфонс Доде - Джек
«Завтра не приезжай. Нас не будет целую неделю.
Риваль».
Джек получил эту депешу в субботу вечером, когда г-жа Белизер уже гладила его белую сорочку, а сам он радостно улыбался, как улыбаются люди накануне праздника. Внезапный отъезд друзей, короткая деловая депеша, холодный, казенный шрифт вместо знакомого почерка — все это его испугало. Он ждал письма от Сесиль или от доктора: он надеялся, что оно разъяснит тревожную тайну, — но письма не было. Целую неделю Джек жил во власти страха, от лихорадочной тревоги переходил к смутной надежде; достаточно было облаку заслонить солнце, чтобы сердце его мучительно сжималось, а когда солнышко вновь проглядывало, на душе у него светлело.
На самом деле ни доктор, ни Сесиль никуда не уезжали. Риваль удерживал Джека в Париже для того, чтобы постепенно подготовить влюбленного к страшному удару: ему предстояло сообщить несчастному юноше о внезапном, беспримерном решении Сесиль, которое, как надеялся старик, она еще могла переменить. Все произошло неожиданно. Как-то вечером, возвратившись домой, доктор не узнал внучки: на ее лице появилось какое — то мрачное, непреклонное выражение, побелевшие губы были плотно сжаты, красивые темные брови сошлись у переносицы. Тщетно он пытался во время обеда вызвать у нее улыбку, потом как бы невзначай обронил:
— В воскресенье, когда приедет Джек…
Онареэко оборвала его:
— Яне хочу, чтобы он приезжал…
Старик оторопел и с испугом воззрился на нее. Побелев как полотно, она твердо повторила:
— Я не хочу, чтобы он приезжал… Не хочу, чтобы он к нам ездил.
— Что произошло?
— Нечто очень важное, дедушка: я не могу стать женой Джека.
— Не можешь?.. Ты меня просто пугаешь. Что случилось?
— Ничего не случилось, просто мне многое открылось. Я не люблю его, я ошибалась.
— Ах ты господи! Что же это такое? Сесиль, дорогая моя, опомнись! Вы что, поссорились? Но ведь это пустяки!
— Нет, дедушка, клянусь тебе: это не пустяки. Я люблю Джека, как брата, но и только. Я пыталась полюбить его по-настоящему, но теперь понимаю, что это невозможно.
Доктор вздрогнул; в голове у него промелькнуло воспоминание о дочери.
— Ты любишь другого?
Она покраснела.
— Нет, нет, никого я не люблю! Но я не хочу выходить замуж.
В ответ на все уговоры доктора, на все его доводы Сесиль твердила одно:
— Я не хочу выходить замуж.
Он попытался подействовать на ее самолюбие. Что будут говорить в округе? Молодой человек, мол, ездил чуть не целый год, все на него давно смотрели как на жениха… Потом он решил пробудить в ней сострадание и при этом расчувствовался сам:
— Подумай, какой страшный это будет для него удар. Ты разобьешь ему жизнь, погубишь все его будущее.
Судорога пробежала по лицу Сесиль: так глубоко была она взволнована. Старик взял ее за руку.
— Умоляю тебя, девочка! Нельзя столь опрометчиво принимать такое решение… Подождем немного… Ты все обдумаешь, поглядишь…
Но она спокойно и твердо сказала:
— Нет, дедушка, это невозможно. Я хочу, чтобы он как можно скорее узнал о моем решении. Я знаю, что причиняю ему боль, но чем дольше мы будем это откладывать тем она будет сильнее. Каждый лишний день только усилит ее. Да и мне невыносимо тяжело видеться с ним. Я не в состоянии лгать и притворяться.
— Стало быть, я должен объявить ему, что он тут лишний?! — крикнул доктор, в ярости вскакивая с места. — Ладно, я так и сделаю… Но разрази господь!.. Вы, женщины…
Она побледнела, затрепетала и посмотрела на него с таким отчаянием, что гнев старика сразу улетучился.
— Нет, нет, девочка, я не сержусь на тебя… Не знаю, что на меня нашло… Да и в том, что произошло, я виноват больше, чем ты. Ты ведь еще совсем ребенок. А вот мне не следовало… Эх, сумасброд, старый сумасброд!.. Видно, до самой смерти я буду делать глупости!
Как сообщить Джеку? Это было самое трудное. Доктор несколько раз принимался за письмо и всякий раз начинал его такой фразой: «Джек, мальчик мой! Сесиль отказывает тебе». Больше он не мог придумать ни слова. «Сесиль отказывает тебе…» Наконец он решил: «Лучше уж я с ним поговорю…» Чтобы выгадать время, чтобы подготовиться к этому тяжелому разговору, он и попросил Джека отложить приезд на неделю, смутно надеясь, что тем временем внучка, быть может, одумается.
Всю неделю они ни о чем не разговаривали. Но в субботу Риваль сказал девушке:
— Завтра он приедет. Ты стоишь на своем? Твое решение бесповоротно?
— Бесповоротно! — твердо ответила она, и каждый слог этого бесчеловечного слова больно отзывался в сердце старика.
В воскресенье Джек, как всегда, приехал спозаранку и единым духом преодолел расстояние между станцией Эври и Этьолем. В сильном волнении переступил он порог дома, хотя его здесь всегда так дружески встречали, что, казалось, он мог бы не тревожиться.
— Господин Риваль ждет вас в саду, — сказала служанка и отворила дверь.
Джек похолодел: он сразу почувствовал, что стряслась беда. Расстроенное лицо доброго старика еще больше испугало его. За сорок лет своей врачебной практики Риваль много видел горя, страданий и, казалось бы, привык ко всему, но сейчас он весь дрожал и был взволнован не меньше, чем Джек.
— А что, Сесиль нет дома?..
Вот о чем прежде всего спросил бедный юноша!
— Нет, друг мой, я оставил ее… там… где мы были. Она там побудет некоторое время.
— Долго?
— Да, очень долго.
— Значит… Значит, она мне отказывает, господин Риваль?
Доктор ничего не ответил. Чтобы не упасть, Джек тяжело опустился на скамью. Разговор происходил в глубине сада. Стояло тихое и ясное ноябрьское утро. Легкий иней покрывал землю, осеннее солнце было подернуто прозрачной дымкой, — все это напомнило юноше день, который они вместе с Сесиль провели в Кудре, сбор винограда, косогор над Сеной и их первое безмолвное признание в любви в окружении величавой природы, признание, робкое, как едва слышный зов птенца, впервые вылетевшего из гнезда. Горькая годовщина!.. После недолгого молчания доктор, как ласковый отец, положил ему руку на плечо.
— Не убивайся, Джек… Может, она еще одумается… Ведь она так молода! А вдруг это просто каприз?
— Нет, господин Риваль, вы сами прекрасно знаете, что у Сесиль капризов не бывает… Да и слишком бесчеловечно было бы из каприза с размаху ударить человека ножом в сердце… Нет. Я не сомневаюсь, что она немало размышляла, прежде чем прийти к такому решению, и оно ей далось нелегко. Ей известно, что значит для меня ее любовь, ей известно, что без ее любви для меня нет жизни. И если уж она на это решилась, стало быть, считала, что обязана так поступить. Я должен был этого ждать. Разве я вправе был надеяться на такое великое счастье? Вы не представляете себе, сколько раз я говорил себе: «Это слишком большая радость. Этому не бывать…» И что же? Я оказался прав. Вот и все.
Усилием воли он подавил душившие его рыдания. С трудом поднялся. Доктор сжал ему руки.
— Прости меня, бедный мой мальчик… Это я во всем виноват. Я думал, что сделаю вас обоих счастливыми.
— Нет, господин Риваль, не корите себя. Случилось то, что должно было случиться. Сесиль настолько выше меня! Как же она могла меня полюбить? Она меня жалела и приняла это чувство за любовь, доброта обманула ее. Теперь она прозрела, и лежащее между нами расстояние испугало ее. Но все равно… Выслушайте меня внимательно, мой добрый друг, и передайте ей мои слова: как ни жесток удар, который она мне нанесла, я никогда в жизни ни словом не упрекну ее, и вот почему…
Широким жестом он указал на поля, на небо, на синевший вдали горизонт…
— Год назад, в такой же вот день, я понял, что люблю Сесиль, и мне показалось, что и она, быть может, полюбит меня. И с того часа для меня началась самая счастливая, единственно счастливая пора в моей жизни. Весь этот год я жил такой полной, такой неповторимой жизнью, н теперь, когда я думаю о нем, то понимаю, что он стоит целой жизни! В тот день я словно заново родился, а нынче умираю. Но за этот благословенный год, когда алая судьба как будто забыла обо мне, я должен благодарить Сесиль и вас. И этого я никогда не забуду.
Джек осторожно высвободил руки из дрожащих рук доктора.
— Ты уходишь, Джек?.. Ты не позавтракаешь со мной?
— Нет, спасибо, господин Риваль… Я был бы слишком унылым гостем.
Он твердой походкой прошел через сад, прикрыл за собой калитку и, не оборачиваясь, удалился. Если бы он оглянулся, то увидел бы наверху, на антресолях, за чуть приподнятой белой занавеской свою любимую, столь же бледную и трепещущую, как он; она с плачем простирала к нему руки, но так и не окликнула его…
Для Ривалей начались печальные дни. Маленький дом, который повеселел и словно помолодел за последние месяцы, теперь опять стал угрюмым, как прежде, пожалуй, он даже казался сейчас еще мрачнее. Доктор с беспокойством следил за внучкой, за тем, как она в одиночестве прогуливается по садику, как подолгу, часами, сидит в комнате, где когда-то жила ее мать: теперь комната была открыта, и Сесиль как будто смотрела на нее, как на свою, словно печаль давала ей право на эту обитель скорби. Там, где когда-то рыдала Мадлен, теперь плакала Сесиль, и бедному старику порою мерещилось, будто там, наверху, за окном, сидит в молчании, бессильно уронив красивую голову под тяжестью невысказанного горя, не внучка, а дочь… Господи, неужто и Сесиль умрет?.. Почему? Что ее мучит? Если она больше не любит Джека, то как объяснить эту грусть, это стремление к одиночеству, эту полную безучастность, которая не оставляет ее, даже когда ей приходится хлопотать по хозяйству? А если она все еще любит его, то почему она ему отказала? Добрый доктор чувствовал, что здесь кроется тайна, что в душе у внучки идет борьба. Но при первом же слове, при первом же вопросе Сесиль замыкалась в себе, уходила от разговора, словно ни с кем не могла разделить ответственность за принятое решение, и поступала так, как ей повелевала совесть. Доктор был так обеспокоен ее состоянием, что даже на время забыл о горе Джека. С него хватало своих огорчений и тревожных раздумий, и кабриолет, в котором он с утра до вечера разъезжал по дорогам, его старая лошадка, с годами ставшая еще норовистее, могли бы немало порассказать о лихорадочном волнении старика, о том, как плясали вожжи в его дрожащих руках.
