Альфонс Доде - Джек
Сесиль спрятала голову у него на груди.
— Не говори! Ничего не говори! Мне так стыдно!..
— Нет, нет, мне надо с тобой поговорить… Эх, если бы я только мог догадаться, почему ты отказала Джеку! Ведь ты из-за этого решила не выходить за него замуж? Правда?
— Правда.
— Но почему? Объясни мне, что тебя на это толкнуло?
— Совесть повелевала мне все сказать моему будущему мужу, а я не могла открыть ему позор своей матери… У меня оставался только один выход, вот почему я так поступила.
— Стало быть, ты его любишь, любишь до сих пор?
— Всем сердцем. И мне думается, что он тоже любит меня так сильно, что сам никогда бы не отказался от меня, но я не могла принять от него такую огромную жертву. Нельзя жениться на девушке, отец которой неизвестен, а тем более на такой, об отце которой известно, что он был мошенник и фальшивомонетчик.
— Ты заблуждаешься, дитя мое. Джек все про тебя знает, и тем не менее он был горд и счастлив при мысли, что ты станешь его женой. Я ему все рассказал.
— Не может быть!
__ Противная девочка! Если бы ты больше мне доверяла, я бы предотвратил это ужасный удар, которым ты, как кинжалом, пронзила наши сердца. А ведь как мы все трое были счастливы!
— Значит, Джек все про меня знает?..
— Я почел своей обязанностью его предупредить еще в прошлом году, когда он сказал мне, что любит тебя.
— И его это не оттолкнуло?..
— Глупая девочка!.. Ведь он же тебя любит! В ваших судьбах так много общего!.. Он тоже не знает своего отца, мать его никогда не была замужем. У тебя есть перед ним большое преимущество: твоя мама была святая, а мать Джека…
И, подобно тому, как доктор Риваль в свое время поведал Джеку историю Сесиль, теперь он поведал Сесиль историю Джека, рассказал о бесконечных страданиях этого человека, такого ласкового и доброго, о его безотрадном детстве, о его ужасной юности. Вспоминая о горестном прошлом Джека, доктор вздрогнул, как ужаленный.
— Ну, разумеется, это она!.. И в этом несчастье повинна она!.. — воскликнул он. — Она, наверно, говорила о вашем браке в присутствии Гирша… Да, да, теперь я в втом уверен. По милости взбалмошной бабы ты узнала о драме, которую мы так тщательно скрывали от тебя… Это рок! Новый страшный удар нанесла бедному юноше его родная мать.
Сесиль слушала рассказ деда, и ее охватывало отчаяние: подумать только, она сама причинила бедному Джеку такое горе! И зачем она это сделала! Она готова была на коленях молить его о прощении.
— Джек!.. Бедный мой друг!.. — рыдая, повторяла Сесиль. Она столько выстрадала сама, что хорошо понимала меру его страданий. — Господи! Какая же это была для него мука!
— Он все еще мучается.
— Ты что-нибудь про него знаешь, дедушка?
— Нет. Можно попросить его приехать, и он сам тебе расскажет… — с улыбкой сказал доктор.
— А что, если он не захочет приехать?
— В таком случае поедем к нему сами… Нынче как раз воскресенье, он не работает. Мы застанем его дома и привезем сюда… Ты согласна?
— Ну еще бы!
Спустя несколько часов доктор Риваль и его внучка уже катили по дороге в Париж.
Вскоре после их отъезда к дому подошел человек — вспотевший, согнувшийся под тяжестью большой корзины. Он внимательно оглядел небольшую зеленую дверь, заметил медную пластинку и с усилием, по складам прочел: «Зво-нок к док-то-ру».
— Здесь, — проговорил он и, вытерев пот со лба, дернул, звонок.
Молоденькая служанка, увидев одного из бродячих торговцев, которые ходят по деревням, испугалась и придержала дверь.
— Вам кого?
— Вашего хозяина…
— Его нет.
— А ихняя барышня?
— И ее нет.
— А когда они возвратятся?
— Не знаю.
И она захлопнула дверь.
— Боже милосердный!.. Боже милосердный!.. — прохрипел Белизер. — Неужели он умрет, не повидавшись с ними?
И он так и остался стоять на дороге, не зная, что предпринять.
X. НА ПЛОЩАДИ ПЕРЕД СОБОРОМ БОГОМАТЕРИ
В этот вечер на набережной Августинцев, рядом с Академией, в доме главного редактора «Обозрения будущих поколений» собралось большое общество. Все без исключения «горе-таланты» пришли на литературный вечер, устроенный в честь возвращения Шарлотты. Особую торжественность этому вечеру придавало то, что д'Аржантон должен был прочесть свою наконец-то законченную большую поэму «Разрыв». Надо заметить, что это замечательное произведение вылупилось из яйца при довольно странных обстоятельствах. Шарлотта возвратилась в свое гнездо. Как же было теперь оплакивать отсутствие неблагодарной, как было описывать муки оставленного любовника? Положение создавалось комическое, и это было тем более досадно, что никогда еще поэта не посещало такое плодотворное и устойчивое вдохновение. Несколько дней он пребывал в сомнении, а потом решил пренебречь житейской прозой.
— Право же, это несущественно!.. Я буду продолжать поэму… Произведение искусства не должно зависеть от случайностей.
Зрелище было препотешное: поэт жаловался на то, что его покинула возлюбленная, а возлюбленная сидела тут же и слушала, как ее величают «злой», «неверной», «милой беглянкой». Этого мало: она своей рукой переписывала все эти возвышенные эпитеты в тетрадь с розовыми шелковыми завязками. Закончив поэму, д'Аржантон возымел желание прочесть ее своей клике не столько из вполне понятного честолюбия художника, сколько из мелкого тщеславия любовника, которому хочется, чтобы все знали: его рабыня вернулась, и на этот раз он крепко держит ее в руках. Никогда еще небольшая квартира на пятом этаже не была свидетелем такого роскошного вечера, такого изобилия цветов, красивых драпировок, прохладительных напитков. А до чего ослепителен был туалет милой беглянки — белоснежное платье с вытканными на нем бледно-голубыми фиалками! Такой наряд как нельзя лучше отвечал бессловесной роли, которая была ей отведена во время чтения. Никому бы и в голову не могло прийти при виде этакого великолепия, что тень денежных затруднений нависла над домом, подобно тому, как нависают над крыльями бабочек едва различимые нити паутины. А ведь дела и впрямь шли неважно. Журнал был при последнем издыхании, номера становились все более тощими, и появлялись они весьма нерегулярно, через все более долгие промежутки времени. Убедившись, что эта затея поглотила добрую половину полученного им наследства, д'Аржантон все чаще подумывал о том, кому бы продать «Обозрение». Плачевное состояние дел и несколько искусно разыгранных «припадков» помогли поэту вновь приковать к себе цепью взбалмошную Шарлотту. Достаточно ему было стать перед ней в позу великого человека, ныне побежденного, изверившегося в своих силах, всеми покинутого, окончательно утратившего веру в свою звезду, некогда блеснувшую ему, — и она дала торжественную клятву:
— Отныне я твоя… Твоя навек.
В сущности, д'Аржантон был просто неумный позер, но надо отдать ему справедливость: он умело играл на слабостях этой женщины и умудрялся извлекать из этого несложного инструмента эффектную мелодию. Вы даже представить себе не можете, с каким обожанием она смотрела на своего «поэта» в тот вечер, каким он ей казался неотразимым, гениальным, утонченным. В ее глазах он был не менее обольстителен, чем двенадцать лет назад, когда она впервые увидела его в гостиной Моронваля при свете ламп под стеклянными колпаками, — нет, пожалуй, он стал еще прекраснее, ибо теперь его окружала иная обстановка: уютная и богатая, в его ореоле появилось много новых лучей. Впрочем, люди его окружали все те же, «духовная среда» не изменилась. Тут был и Лабассендр в бархатной куртке бутылочного цвета и в высоких, как у оперного Фауста, сапогах, и доктор Гирш, весь в пятнах от химических растворов, и Моронваль в черном, побелевшем на швах фраке и белом шейном платке, потемневшем на сгибах. Были здесь и дежурные «питомцы жарких стран»: вечный египтянин с туго натянутом кожей, и желтый, как шафран, японец, и племянник Берцелиуса, и человек, читавший Прудона. И еще целая вереница людей — нелепых, худых, голодных, с Испитыми лицами, но полных иллюзий. Руки у них лихорадочно дрожали, а часто мигавшие, лишенные ресниц глаза были воспалены, ибо неотрывно созерцали мнимое солнце. Их можно было принять за толпу пилигримов Востока, идущую к неведомой Мекке, золотая лампада которой все время пропадает за горизонтом. За двенадцать лет нашего знакомства с «горе — талантами» иные из них пали в пути, но на парижских мостовых появились другие фанатики, они заменили умерших и пополнили поредевшие ряды. Ничто не приводит их в уныние: ни горькие разочарования, ни болезни, ни холод, ни зной, ни голод. Они идут вперед, они торопятся. И никогда не достигают цели. Рядом с ними д'Аржантон — сытый, хорошо одетый — походил на богатого хаджи, который в нищей толпе богомольцев спешит в Мекку со всем своим гаремом, с трубками, с драгоценностями. А в этот вечер поэт сиял даже больше обыкновенного: тщеславие его было удовлетворено, и он безмятежно радовался своему торжеству.
