Альфонс Доде - Джек
Вчера вечером все в доме было, наконец, готово для ее переезда. Белизер должен был сказать маме, что я жду ее у Рудиков, и прийти с ней в обеденный час. Я уже был на месте задолго до них и, радуясь, как ребенок, с гордостью расхаживал по нашей квартирке, где все блестело, где на окнах висели красивые светлые занавески, а на камине стояли большие букеты роз. Вечер был прохладный, я развел огонь, и комната приобрела вид обжитого, уютного жилища, а у меня потеплело на душе… Но вдруг — не знаю, поверите ли Вы мне? — мое радостное настроение было внезапно нарушено мрачным предчувствием. В голове, как электрическая искра, мгновенно вспыхнула уверенность: «Она не придет!» Тщетно я называл себя глупцом и, чтобы отвлечься, при* двигал к столу стул для мамы, готовил для нее прибор, прислушивался, не прозвучат ли ее шаги на тихой улице, переходил из комнаты в комнату, где все ее ожидало. Я уже твердо знал, что она не придет… На протяжении всей моей жизни я всегда предугадывал, что меня в скором времени ждет какое-нибудь жестокое разочарование. Можно подумать, что судьба, готовясь нанести удар, из сострадания предупреждает меня об этом, чтобы мне не так было больно. Мать не пришла. Белизер явился один, очень поздно, и принес мне от нее короткую записку. Несколько наспех нацарапанных слов извещали меня, что д'Аржантон опасно заболела и она сочла своим долгом вернуться, чтобы сидеть у его изголовья. Как только он поправится, она снова переедет ко мне. Заболел! Об этой уловке я не подумал. Ведь я тоже мог бы начать жаловаться на недомогание и удержать ее возле своей постели… Ах, негодяй, как он хорошо ее знает! Он хорошо изучил эту добрую, но слабую женщину, которая привыкла всем для него жертвовать, вечно его опекать! Вы ведь его лечили от этих странных припадков — они проходили тут же, за столом, после вкусного, сытного обеда. Теперь к нему вернулась эта хворь. Но мать, без сомнения, только ждала случая снова войти к нему в милость и охотно клюнула на эту приманку. Боюсь, что, если бы захворал я, захворал серьезно, она бы, чего доброго, не поверила!.. Но вернемся к моей прискорбной истории. Вообразите, я сижу один в снятом мною флигельке и после всей суеты, приложив столько усилий и зря потратив столько денег, узнаю, что все мои заботы и приготовления ни к чему! Ах, как жестоко, как жестоко поступила она со мной!.. Я не захотел оставаться в новой квартире. Я вернулся в свою прежнюю комнату. Уютный домик казался мне слишком печальным, точно дом, где недавно умер близкий человек, — мне казалось, что мама словно бы уже жила там. Я ушел, оставив в очаге еще тлевшие угли, лепестки стоявших на камине роз уже начинали неслышно падать на его мраморную доску. Дом арендован мною на два года, и я оставил его за собой на этот срок, — с таким же суеверным чувством мы надолго оставляем гостеприимно открытой дверцу клетки, откуда улетела наша любимая птица. Если мама вернется, я перееду туда вместе с нею. Если же она не вернется, один я там жить не стану.
Жить в одиночестве было бы слишком печально, это было бы похоже на траур… Теперь я Вам обо всем рассказал. Надеюсь, мне незачем прибавлять, что письмо это написано Вам и только Вам; Сесиль читать его не следует. Мне было бы очень стыдно. Боюсь, что если она узнает обо всех этих низостях, то, чего доброго, сочтет, что и на меня, на мою чистую любовь к ней они накладывают какую-то тень. А вдруг она меня разлюбит?.. Ах, мой добрый друг, что сталось бы со мной, если бы на меня обрушилась еще и эта беда! У меня теперь нет никого на свете, кроме нее. Ее любовь — для меня все. В минуту самого безысходного отчаяния, когда я оказался один в пустом доме, где все, казалось, с насмешкой глядело на меня, в голове у меня была только одна мысль, в душе-только одна надежда: Сесиль!.. А вдруг и она меня оставит?.. Боже!.. Самое страшное в измене любимого нами человека состоит в том, что после нее к нам в сердце закрадывается боязнь новых измен. Но как я могу допустить такую мысль? Сесиль дала мне слово, дала мне обещание, а ведь она никогда никого не обманывала».
IX. СЕСИЛЬ ОТКАЗЫВАЕТ ДЖЕКУ
Он еще долго верил в то, что мать возвратится. Утром, вечером, когда он в полной тишине сидел за книгами, ему часто казалось, будто он слышит шелест ее платья в коридоре, ее легкие шаги возле дверей. Когда он бывал у Рудиков, то непременно заглядывал во флигелек на Сиреневой улице, надеясь, что вдруг дом открыт, что Ида поселилась в этом мирном жилище, адрес которого он ей сообщил: «Дом тебя ждет… Он целиком в твоем распоряжении… Можешь переехать, когда тебе вздумается…» Она ему ничего не ответила. Он был покинут, на этот раз — бесповоротно, навсегда.
Джек был безутешен. Когда мать причиняет боль своему ребенку, то рана особенно мучительна, ибо жестокость эта противна законам естества, она воспринимается как роковая ошибка судьбы или как божья кара. Но Сесиль была просто волшебница. Ей были ведомы целительные силы природы — цветы, лесные ароматы, умиротворяющая тишина полей. Ей была ведома тайна волшебных слов, приносящих покой, пристальных взглядов, вливающих силы, а ее деликатная, неистощимая нежность помогала Джеку сносить суровость судьбы. Огромной поддержкой был для него труд, упорный, неистовый труд, — он подобен тяжелым и стеснительным доспехам, но надежно защищает от скорби. Пока мать жила с ним, она часто, сама того не желая, мешала ему заниматься. Беспокойный и переменчивый нрав вызывал у нее самые неожиданные желания: внезапно она начинала одеваться, собираясь на прогулку, но, вдруг решив остаться дома, тут же сбрасывала шляпку и шаль. Она была бы рада не мешать сыну, но все, что она для этого делала, было так неуклюже и еще больше мешало ему! Теперь, когда мать уехала, он много успевал и наверстывал упущенное. Каждое воскресенье он ездил в Этьоль и сам чувствовал, что с каждым разом растет его любовь, растут и его познания. Доктор восхищался успехами своего ученика: если дело так и дальше пойдет, говорил он, то через год Джек будет уже бакалавром и сможет поступить на медицинский факультет. При слове «бакалавр» юноша улыбался от удовольствия, а когда рассказывал об этом Белизерам — после очередного запоя Рибаро Джек снова стал их компаньоном, — небольшая мансарда на улице Пануайо делалась как будто просторнее и светлее. Разносчица хлеба тоже воспылала жаждой знаний. По вечерам, покончив с починкой и штопкой, она, жертвуя отдыхом, требовала, чтобы муж учил ее грамоте, и он показывал ей буквы, тыча в них своим квадратным пальцем, который почти совсем закрывал их. Доктор Риваль был в восторге от успехов Джека, но здоровье ученика беспокоило его. Пришла осень, и у юноши опять появился кашель, щеки у него впали, в глазах появился лихорадочный блеск, руки горели огнем.
— Не нравится мне это, — говорил добрый старик, с тревогой глядя на своего ученика. — Ты слишком много занимаешься, голова у тебя постоянно работает, ты не даешь ей ни минуты передышки… Не горячись, остуди свой пыл… У тебя еще много времени впереди, черт побери! Сесиль никуда от тебя не уйдет.
Нет, конечно, она никуда не уйдет! Никогда еще она не была так ласкова, так внимательна, так близка ему душой. Видимо, она понимала, до какой степени ему всю жизнь недоставало нежности, ей хотелось, чтобы обиженный судьбой юноша обрел в ее любви необходимое ему счастье. Именно это и пришпоривало нашего друга Джека, это его и подогревало, это и порождало в нем безмерное трудолюбие. Отрывая время у сна, он работал по семнадцать часов в сутки, но усталости не ощущал. Трудовой азарт умножал его силы, рукоятка пресса на заводе Эссендеков казалась ему не тяжелее пера.
Человеческие возможности поистине неисчерпаемы. Джек, пренебрегавший отдыхом, изнурявший себя ночными бдениями, в конце концов, подобно индийским факирам, пришел в состояние такого лихорадочного возбуждения, когда боль почти сладостна. Он готов был благословлять холод в мансарде, который уже в пять утра пробуждал его от крепкого сна, какой бывает только в двадцать лет, готов был благословлять сухое покашливание, мешавшее ему уснуть до глубокой ночи. Случалось, что, сидя за столом, он внезапно чувствовал удивительную легкость во всем теле, непостижимую ясность мысли, его ум и память необычайно обострялись, но одновременно нм овладевала крайняя слабость. Ему казалось, будто он весь растворяется и уносится в неведомые миры. И тогда перо само скользило по бумаге, а в книге не было такого трудного места, которого бы он не мог одолеть. Джек, без сомнения, успешно прошел бы весь свой нелегкий путь, но при одном непременном условии: на дороге, по которой он несся с головокружительной быстротой, не должно было возникать никаких препятствий. И в самом деле, при таких обстоятельствах опасен даже слабый удар, а его ожидал удар сокрушительный.
«Завтра не приезжай. Нас не будет целую неделю.
Риваль».
