Грэм Грин - Проигравший выручает все
— А разве теперь я слежу не так пристально?
— Ты на него даже не смотришь. Смотришь на свою бумажку и на свои цифры. Дорогой, мы же отдыхаем!
— Мы бы отдыхали, если бы Дрютер приехал.
— Но теперь мы можем обойтись и без него. Давай завтра полетим, — все равно куда.
— Завтра нельзя. Видишь ли, мои расчеты показывают, что завтра начинается цикл проигрышей. Я-то, конечно, буду ставить только по тысяче франков, чтобы сократить потери.
— Ну тогда послезавтра...
— Послезавтра я должен отыграться на двойных ставках. Если ты допила кофе, пора идти на балет.
— Я не хочу, у меня голова болит.
— Еще бы не заболела, если ешь одни рогалики.
— Я ела три дня одни рогалики, а голова у меня не болела ни разу. — Она встала из-за стола и медленно произнесла: — Но тогда я была влюблена.
Мне не хотелось ссориться, и я пошел на балет один.
Не помню, что это был за балет, — вряд ли помнил это даже в тот вечер. Мысли мои были заняты другим. Мне надо было завтра проиграть, чтобы на следующий день выиграть, не то в моей системе обнаружилась бы ошибка. Поразительный ход моей игры оказался бы всего-навсего цепью случайных удач, тех удач, которые по теории вероятностей выпадают раз в столетия, вроде того как трудолюбивые обезьяны-долгожители, посаженные на целые века за пишущие машинки, могут в конце концов произвести творения Шекспира. Балерина казалась мне не женщиной, а шариком, вертящимся на колесе рулетки. Когда она окончила свои па и вышла кланяться перед занавесом, можно было подумать, что она победоносно задержалась на нуле, а все фишки вокруг сметены лопаточкой за кулисы — двухтысячефранковые за дешевые места и более крупные за места в партере. Я прогулялся по террасе, чтобы освежиться. Вот тут мы стояли в первую ночь и, вглядываясь в море, ждали, не покажется ли «Чайка». Мне так хотелось, чтобы Кэри была рядом, и я чуть было не вернулся в отель — согласиться на все, что она просит. Она права: система или азарт — какая разница? Мы могли сесть на самолет, продлить свой отпуск; у меня теперь было достаточно денег, чтобы стать компаньоном в каком-нибудь скромном верном дельце, без стеклянных стен, современной скульптуры и Гома на восьмом этаже. Однако это было бы все равно что бросить любимую женщину, так до нее и не дотронувшись, ее не отведав, уйти, не разгадав закономерности в движении шарика; что там — поэзия абсолютных случайностей или же действие непреложного закона данной системы? Я буду благодарен за поэзию, но как я был бы горд, доказав непреложность закона моей системы!
Все солдаты были на своем посту; прогуливаясь возле столов, я ощущал себя командиром, делающим смотр полку. Я бы с удовольствием заметил старой даме, что у нее косо прикреплены к шляпе искусственные маргаритки, и резко выговорил мистеру Боулзу за то, что у него не начищен слуховой аппарат. Меня тронули за локоть, и я выдал фишку в 200 франков даме-попрошайке. «Будьте попроворнее, — хотелось мне ей сказать, — руку надо протягивать, а не сгибать в локте, и пора вам что-то сделать с прической». Все они смотрели на меня с нервным и недовольным видом, ожидая, чтобы я выбрал стол, а когда я остановился, кто-то даже встал, чтобы уступить мне место. Но я пришел не выигрывать, я пришел, чтобы первый раз символически проиграть и уйти. Поэтому я вежливо отказался от предложенного места, выложил в определенном порядке фишки и с торжеством поглядел, как их смахнул крупье. Потом я вернулся в отель.
Кэри не было дома, и меня взяла досада. Мне хотелось объяснить ей, насколько важен этот символический проигрыш, но пришлось раздеться и залезть под скучное одеяло. Спал я беспокойно. Я привык к обществу Кэри, и когда в час ночи я зажег свет, чтобы посмотреть, сколько сейчас времени, я все еще был один. В половине третьего Кэри меня разбудила, в темноте пробираясь к кровати.
— Где ты была? — спросил я.
— Гуляла.
— Одна?
— Нет.
Пространство между кроватями дышало ее враждебностью, но я знал, что наносить первый удар неразумно; она только и ждала этого преимущества. Я перевернулся на другой бок и сделал вид, что собираюсь заснуть. После долгого молчания она сказала:
— Мы ходили в Морской клуб.
— Он закрыт.
— А мы нашли лазейку, — он был такой большой и страшноватый в темноте, со стульями, наваленными друг на друга.
— Вот это приключение! А как вы освещались?
— Луна ярко светила. Филипп рассказал мне всю свою жизнь.
— Надеюсь, вы поставили себе стулья.
— Нет, мы сидели на полу.
— Если жизнь у него была такая интересная, расскажи и мне. А то ведь уже поздно, мне надо быть...
— ...рано в казино. Не думаю, чтобы его жизнь показалась тебе интересной. Простая, буколическая. Но он рассказывал о ней с таким чувством. Он учился в лицее.
— Почти все французы учатся в лицее.
— Родители его умерли, и он жил с бабушкой.
— А дедушка?
— Он тоже умер.
— Процент смертей в дряхлом возрасте во Франции очень высок.
— Два года он был на военной службе.
— Да, жизнь, надо сказать, из ряда вон выходящая.
— Можешь издеваться сколько угодно.
— Но, дорогая, я же ничего такого не сказал.
— Тебе, конечно, неинтересно. Тебя никогда не интересуют те, кто на тебя не похож, а он молодой и очень бедный. Он питается кофе и рогаликами.
— Бедняга, — сказал я с искренней симпатией.
— Тебе до того неинтересно, что ты даже не спросил, как его зовут.
— Ты же сказала, что его зовут Филипп.
— Филипп, а дальше? — спросила она с торжеством.
— Дюпон, — сказал я.
— Вот и нет. Шантье.
— Ах да, я спутал его с Дюпоном.
— С каким Дюпоном?
— Они, наверно, похожи.
— Я спрашиваю тебя, кто этот Дюпон?
— Понятия не имею. Но уже очень поздно.
— Ты невыносим! — Она шлепнула по своей подушке, словно это было мое лицо. Несколько минут царило молчание, а потом она с горечью сказала: — Ты даже не поинтересовался, спала ли я с ним.
— Извини. Да или нет?
— Нет. Но он просил, чтобы я провела с ним ночь.
— На связанных в кучу стульях?
— Завтра я иду с ним обедать.
Ей все же удалось испортить мне настроение. Я сдерживаться больше не мог:
— А кто он такой, черт бы его побрал, этот Филипп Шантье?
— Да тот голодный молодой человек.
— Ты собираешься есть за обедом кофе с рогаликами?
— За обед плачу я. Он очень гордый, но я настояла. Он поведет меня в какое-то место, где все очень дешево, тихо и просто, — вроде студенческой столовой.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Потому что я тоже иду обедать с той, кого сегодня встретил в казино.
— С кем?
— С мадам Дюпон.
— Такого имени не бывает.
— А настоящего я тебе назвать не могу. Женскую честь надо беречь.
— Кто она такая?
— Она очень много выиграла сегодня в баккара, и мы разговорились. У нее недавно умер муж, она его очень любила и, вероятно, хочет забыться. Думаю, что она скоро утешится — женщина молодая, красивая, умная и к тому же богатая.
— Где вы будете обедать?
— Понимаешь, сюда приводить я ее не хочу — начнутся разговоры. А в Salle Privée ее слишком хорошо знают. Она предложила мне поехать в Канны, где нас не знает никто.
— Что ж, можешь рано не приходить. Я тоже буду поздно.
— Именно это я как раз и хотел тебе, дорогая, сказать.
Вот что это была за ночка. Мне не спалось, и я чувствовал, что тут, рядом, не спит и она. Я раздумывал, что во всем виноват Гом, он расстраивает даже наш брак. Я сказал:
— Если ты не пойдешь на твой обед, я не пойду на мой.
— А я в твой обед не верю. Ты все это выдумал.
— Клянусь тебе, честное благородное слово, — завтра вечером я угощаю одну даму обедом.
— Я не могу обмануть Филиппа, — сказала она.
И я мрачно подумал: теперь уж мне придется сделать то, что я сказал, но откуда я возьму эту даму?
2
За первым и вторым завтраком мы были друг с другом необычайно вежливы, и Кэри даже пошла со мной под вечер в казино; однако, думаю, единственно для того, чтобы поглядеть, что у меня за дама. Случайно за одним из игорных столов сидела молодая и очень красивая женщина, и Кэри, как видно, сделала неверный вывод. Она пыталась подсмотреть, не обмениваемся ли мы взглядами, и в конце концов больше не могла скрыть своего любопытства.
— Ты с ней не заговоришь? — спросила она.
— С кем?
— С той девушкой.
— Не понимаю, о ком ты, — сказал я, давая понять, что по-прежнему оберегаю чужую честь. Кэри сказала с яростью:
— Ну, мне пора. Нельзя заставлять Филиппа ждать. Он такой обидчивый.
Моя система работала: я проигрывал ровно столько, сколько собирался проиграть, но мои расчеты уже не вызывали во мне душевного подъема. Я думал: а если это не просто «милые бранятся»; если она и в самом деле увлеклась тем молодым человеком; если это — конец? Что же мне тогда делать? Что у меня останется? Пятнадцать тысяч фунтов — малое утешение.
Не я один упорно проигрывал. В кресле на колесиках сидел мистер Боулз, он давал указания сиделке, которая клала на сукно его фишки и, перегнувшись через его плечо, подталкивала их собственной лопаточкой. У него тоже была своя система, но, как я подозревал, система эта не срабатывала. Он дважды посылал сиделку в кассу за деньгами, и во второй раз я заметил, что бумажник его почти пуст, — там оставалось всего несколько тысячефранковых билетов. Он отрывисто дал приказание, и сиделка выложила оставшиеся у него фишки на сумму в сто пятьдесят тысяч франков; шарик завертелся, и Боулз проиграл. Откатываясь в кресле от стола, он меня заметил.
