Садриддин Айни - Рабы
— Да, — ответил Хасан, — наша партия указывает нам единственно верный путь, она раскрывает перед нами огромные перспективы к нашему всестороннему развитию, к зажиточной, богатой жизни всего советского народа. Вся жизнь, вся работа вдруг открылась в новом свете! Как ясно, как четко. И каждому становится ясной, четкой каждая задача, каждая обязанность.
Они шли по безмолвной, безлюдной улице между глиняных низеньких стен и чувствовали, какой огромный могущественный мир впереди принадлежит им.
Молча, мечтая, они шли рядом, взволнованные и серьезные.
Так дошли до перекрестка.
Здесь остановились.
— Ты домой? — спросила Фатима.
— Нет, сперва провожу тебя.
Он взял ее крепкую мускулистую руку и пошел с ней рядом в сторону ее дома. Они шли тихо.
Ночь стояла темная, беззвездная, прохладная, полная запахов, — ночь ранней весны.
Рука двадцатилетнего Хасана крепко держала руку восемнадцатилетней Фатимы.
Мечты Фатимы странно переплетались, — мечты о чем-то огромном, вновь понятом сегодня на собрании, и о чем-то другом, тоже близком сердцу, но очень простом и тоже большом. И казалось: одно без другого не складывается в мечту, а вместе это выходило так замечательно, что казалось несбыточным.
— Мне не понравилось выступление Шашмакула.
— Какое?
— Когда он назвал Садыка кулаком. Какой же Садык кулак? Был середняком, а теперь активный колхозник.
— У Шашмакула есть цель так говорить.
— Какая?
— Когда-то Шашмакул был сторонником сплошного посева хлопка. Тогда Садык говорил, что часть земель надо отвести под кормовые травы. Рассердившись, Садык сказал тогда Шашмакулу: «Ты пастух и крестьянских дел не знаешь». Потом был указ о посевах наряду с хлопком и других культур. Садык оказался прав. С тех пор Шашмакул затаил на Садыка обиду. Каждый раз говорит что-нибудь против.
— Шашмакул называет середняка кулаком, это как раз на руку кулакам, а с другой стороны, он защищает, как может, Уруна-бая Кальячи.
— Ну, это бесполезная затея. Если в районе есть всего сотня кулаков, то и в этой сотне первым выйдет Урун-бай. Если в районе всего один кулак, — это будет все тот же Урун-бай.
Рука Фатимы дрогнула в руке Хасана. Фатима спросила:
— А дочь его?
Хасан помолчал, раздумывая.
— Нет, его дочь я не могу считать принадлежащей к кулакам.
Рука Фатимы попыталась выскользнуть из рук Хасана, но Хасан еще крепче ее сжал.
— Фатима, когда ты оцениваешь человека, не поддавайся личным чувствам. Я знаю, что Кутбийю ты не любишь. Но я не могу говорить неправду, чтобы лишь угодить тебе. В истории нередко случалось…
— Довольно истории. Говори свою правду покороче. В чем твоя правда?
— Она в том, что Урун-бай — кулак, купец, ростовщик, классовый враг, но его дочь Кутбийа не может считаться кулачкой.
— Как же это — член кулацкой семьи и не кулак?
— Но ведь Кутбийа давно ушла из отцовского дома. Живет с бедной теткой, вдовой. Учится в советской школе.
— Ты считаешь, что, уйдя к бедной тетке, она ушла из-под родительского влияния?
— Да, я думаю так.
— На каком основании?
— Она не закрывает лицо. Родители не разрешили бы ей сбросить паранджу.
— Может быть, она сбросила паранджу, чтобы поймать в свои сети какого-нибудь комсомольца?
— Вот ты и выдала себя! — торжествующе воскликнул Хасан. — Если двое людей любят друг друга и хотят жить вместе, разве про это можно сказать, что один из них попал в сети или поймал в свои сети? Разве дочь кулака, уйдя из-под отцовского влияния, должна искать себе обязательно кулацкого сына? И разве комсомолец изменяет комсомолу, если полюбит честную девушку, ушедшую из кулацкой семьи?
— Прости! — сухо и твердо сказала Фатима. — Ты меня не понял.
Они дошли до ворот Фатимы.
Высвободив свою руку из руки Хасана, Фатима попрощалась.
— Больше не будем говорить об этом… И вошла в дом.
Хасан Эргаш возвращался в темноте, и какое-то тяжелое чувство давило его. Он не мог разобраться в этом чувстве. Разговор с Фатимой чем-то встревожил его.
Он не решил еще, куда идти: домой спать или в красную чайхану, где, может быть, встретится Кутбийа? Нет, ему хотелось побыть одному.
Маленькие, узкие деревенские улочки вывели Хасана в степь.
Было прохладно, но Хасан расстегнул ворот рубашки.
Чистый, свежий степной ветер, запах зацветающих садов наполнили Хасана радостным, счастливым волнением.
Хасан присел под огромным старым карагачем, раскинувшим свой просторный, темневший в ночи шатер.
«Есть ли у Фатимы основания упрекать меня?»
Он подумал:
«Есть. Она меня полюбила и решила жить со мной. Но когда заметила, что Кутбийа мне милей, стала ревновать. Ей обидно. Прав ли я?
Я не говорил Фатиме, что думаю на ней жениться. Я, правда, думал об этом, но ей не говорил. Я с Фатимой ничем не связан. Я люблю ее, но как товарища детских лет. Нет, я ничем не связан с Фатимой».
Так, освободив себя от Фатимы, он задумался о Кутбийе: «Кутбийа меня любит. Так любит, что и мое сердце зажгла. Только при такой горячей любви можно жить друг с другом. А не нарушит ли жизнь с ней моих ленинских принципов? Нет!» — подумал он.
Хасан снова перебирал все доводы, торопясь отбросить те, что смущали его. Он подбирал доказательства для тех, которые укрепляли права Кутбийи на жизнь с комсомольцем.
«Нет, не нарушит! — решительно успокоил он себя. — Хотя я люблю ее, но комсомол я люблю сильнее. Если я замечу в ней черты, враждебные комсомолу, я немедленно от нее уйду.
А есть ли польза от женитьбы на Кутбийе?
— Есть! — Он поторопился собрать все доказательства, не желая думать об отрицательных доводах. — Она отошла от родителей из-за любви ко мне. Живя с ней, я воспитаю в ней колхозницу, ударницу, активистку».
Он уже не мог усидеть под карагачем.
Он вскочил и, перепрыгивая наугад через канавы, поспешил к красной чайхане, где по вечерам собиралась молодежь почитать газеты, поговорить, поиграть в шахматы.
Хасан уже подходил к красной чайхане, когда какая-то тень оторвалась от стены и кинулась ему навстречу. Сердце дрогнуло. «Классовый враг?» Он схватился было за револьвер.
Но аромат духов, шелест бухарского шелка, нежные быстрые руки, тронувшие его распахнутую грудь, сразу окружили и одурманили его.
— Кутбийа! Ты до сих пор здесь? — Сердце его билось, готовое вырваться из груди и взлететь вверх, как голубь.
— Где же мне быть в эту ночь? В такую ночь, когда решается, что ждет меня — жизнь или смерть, счастье или горе, — куда я пойду в эту ночь? Я тебя ждала, чтоб ты мне ответил. Желанный ответ — жизнь. Нет — тогда могила!
— Пусть в могилу отправляются твои отец и мать и все наши классовые враги! А ты, отдавшаяся сердцем нам, достойна цвести в цветнике социалистической жизни!
Услышав это, Кутбийа вскрикнула:
— Желанный ответ! — и прижалась к нему. Хасан обнял ее.
— Уйдем, здесь нас увидят.
Он повел ее в темноте под низкими ветвями раскидистых зацветающих деревьев.
Теми же узенькими улицами они вышли в степь.
Бок о бок, рука об руку, безмолвные, прислушиваясь к биению своих сердец, они шли, овеянные прохладным, весенним, ароматным ветром.
Они опустились на землю под черным покрывалом старого карагача.
— Ты обещала ждать меня в чайхане. Почему ж оказалась на улице?
