Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— …около полуночи корабельщики стали догадываться, что приближаются к какой‑нибудь земле…
Четверо с Фарерских островов, несколько янки из Коннектикута.
— …и, вымеривши глубину, нашли двадцать сажен; потом…
Освободившиеся рабы с Карибов, вежливый татарин, гибралтарский еврей.
— …на небольшом расстоянии, вымеривши опять, нашли пятнадцать сажен.
Пенгалигон размышляет, как естественным образом суша разделилась на народы?
— Опасаясь, чтобы не попасть на каменистые места, бросили…
Он думает о том, как море стирает все границы между людьми.
— …с кормы четыре якоря и ожидали дня.
Он смотрит на метисов и других полукровок: от отцов — европейцев…
— Когда же корабельщики хотели бежать с корабля…
…и местных женщин: девочками их продавали за железные гвозди…
— …Павел сказал… если они не останутся на корабле, то вы не сможете спастись!
Пенгалигон находит взглядом Хартлпула, тоже полукровку, и думает о своих юношеских совокуплениях, и спрашивает себя: может, они привели к тому, что его кофейно — смуглый или раскосый сын тоже послушался зова моря, а сейчас думает о безотцовщине. Помня об утреннем сне, он очень на это надеется.
— Тогда воины отсекли веревки у лодки, и она упала».
Всеобщий вздох вырывается от такого безрассудства.
Кто‑то кричит: «Безумие!»
— Останавливает дезертиров, — отвечают ему, и Рен вмешивается: «Слушайте капеллана!»
Но Уайли закрывает Библию.
— Вот так, со штормом ревущим, с, казалось бы, неизбежной близкой гибелью, Павел говорит: «Оставите корабль — и вы утонете, оставайтесь на борту со мной — и вы выживете». Кто бы поверил ему? Я бы поверил ему? — капеллан пожимает плечами и шумно выдыхает. — Они же видели перед собой не апостола Павла с нимбом на голове. С ними говорил узник в цепях, еретик с глухих задворок Римской империи. И все же он убедил стражников не сбегать, и Книга Деяний нам говорит, что двести семьдесят шесть человек спаслись Божьей Милостью. Почему эта разношерстная компания киприотов, ливанцев и палестинцев прислушалась к Павлу? Может, они услышали что‑то в его голосе, или увидели в его лице, или… причина в чем‑то еще? Ах, если бы я знал ответ, был бы сейчас архиепископом Уайли! А вместо этого торчу я тут с вами. — Некоторые громко смеются. — Я не стану утверждать, что вера всегда поможет человеку не утонуть: в море погибло достаточно благочестивых христиан, и я не хочу, чтобы меня посчитали лжецом. Но я клянусь, что вера спасет ваши души от смерти. Без веры смерть — это просто дорога на дно, конец всех концов, и какой человек не страшится такого? Но с верой смерть — всего лишь завершение путешествия, которое мы называем жизнью, и при этом начало вечного путешествия вместе с нашими близкими, без груза печалей и бед, и поведет нас в него наш Создатель…
Оснастка корабля начинает скрипеть: лучи поднимающегося солнца нагревают утреннюю росу.
— Вот и все, что я хотел сказать в это воскресенье. А теперь у нашего капитана есть еще несколько слов.
Пенгалигон выступает вперед, опираясь на трость, чего ему никак не хотелось бы.
— Значит, так: в Нагасаки нет жирного голландского гуся, которого нам так хотелось пощипать. Вы разочарованы, офицеры разочарованы, и я разочарован, — капитан говорит медленно, чтобы его слова перевели на все языки, на которых разговаривают члены его команды. — Утешьте себя мыслью о ни — о-чем — не — подозревающем французском призе, который мы захватим на долгом обратном пути в Плимут. — Кричат бакланы. Весла японских лодок плещут водой. — Наша миссия здесь — принести девятнадцатый век этим мрачным берегам. Говоря «девятнадцатый век», я имею в виду британский девятнадцатый век: не французский, не русский, не голландский. Станем ли мы все при этом богачами? Сами по себе — нет. Станет ли наш «Феб» самым знаменитым кораблем в Японии и будут ли за него подниматься тосты у нас дома? Мой ответ — безусловное «да». Это наследие невозможно потратить в порту. Это наследие никогда, ни за что не промотаешь, его не украдут, его не потерять. — «Люди предпочитают оставлять наследство деньгами, — думает Пенгалигон, — но при этом они хотя бы слушают меня». — Последнее слово перед псалмом — о самом псалме. В последний раз в Нагасаки слышали хвалебную песнь Господу, когда местных христиан сбрасывали со скалы, мимо которой мы прошли вчера, за их истинную веру. Я желаю, чтобы вы послали весть магистрату Нагасаки в этот исторический день о том, что британцы, не в пример голландцам, никогда не будут топтать нашего Спасителя ради денежной выгоды. Так что пойте не как в школьном хоре. Пойте, как воины. Раз, и два, и три, и…
Глава 35. МОРСКАЯ КОМНАТА РЕЗИДЕНЦИИ ДИРЕКТОРА НА ДЭДЗИМЕ
Утро 19 октября 1800 г.
— Кто окружает его, отчаянье в тьму ведет…[106]
Якоб де Зут, изучающий инвентарный список у окна, из которого открывается вид на бухту, не верит своим ушам.
— …Чем больше боятся они, Тем сила его растет.
Но — пусть такого и быть не может — церковный псалом, разносится над Нагасакской бухтой.
— И льва не страшится он, С гигантом схватиться готов…
Якоб выходит на балкон и смотрит на фрегат.
— …Доколе таким он живет, Зовется паломником он.
Нечетные строки псалма на вдохе, а четные — на выдохе.
— Господь, защищаешь ты нас,
Со всею душою своей[107].
Якоб закрывает глаза, чтобы лучше слышались ему эти слова на английском языке…
— Он верит в святые слова и вечную жизнь впереди.
…и подхватывает каждую новую строку, пока эхо разносит предыдущую.
— Прочь он отгоняет фантазии все и безразличен к людской молве.
Псалом — вода и солнечный свет, и Якобу хочется, чтобы Анна была его женой.
— Он трудится ночью, трудится днем,
Паломником за это мы его зовем!
Племянник пастора ждет следующей строки, но ее нет.
— Приятно слушать, — комментирует Маринус, стоя у двери в Морскую комнату.
Якоб поворачивается к нему.
— Вы же называете псалмы «песенками для детей, которые боятся темноты».
— Правда? От старческого слабоумия становишься более терпимым.
— Вы сказали это менее месяца тому назад, Маринус.
— Неужели? Как говорит мой друг, католический священник, — Маринус опирается на поручень, — религии в нас хватает лишь на ненависть, и ее совершенно недостаточно для любви. Позвольте сказать, ваша новая обитель очень вам подходит.
— Это обитель директора ван Клифа, и я бы очень хотел, чтобы он вернулся сюда сегодня же. На самом деле. В минуты, за которые мне стыдно, я даже подумываю заплатить англичанам, чтобы они оставили у себя Петера Фишера, а Мельхиор ван Клиф — человек честный, по меркам Компании, и Дэдзима с четырьмя чиновниками — все равно, что совсем без оных.
Маринус, щурясь, смотрит на него.
— Давайте поедим. Мы с Илатту принесли вам вареную рыбу с кухни.
Они идут в обеденный зал, где Якоб демонстративно занимает свое прежнее, положенное ему место. Спрашивает Маринуса, имел ли тот когда‑нибудь дело с британскими морскими офицерами в прошлом.
— Меньше, чем вам представляется. Я списывался с Джозефом Бэнксом[108] и еще некоторыми английскими и шотландскими философами, но так и не смог полностью овладеть их языком. Их нация довольно молодая. Вы, должно быть, встречались с некоторыми офицерами во время вашего временного пребывания в Лондоне. Вы провели там два или три года, правильно?
— Четыре года, в общей сложности. Склад моего работодателя находился на берегу реки, довольно близко от Ост — Индских доков, и я видел, как приходили и уходили сотни линейных кораблей: лучших кораблей королевского флота, да и всего мира. Но круг моих английских знакомых ограничивался кладовщиками, стряпчими и бухгалтерами. Знать и офицеры младшего клерка из Зеландии с грубым голландским акцентом не замечали.
В дверях возникает слуга д’Орсаи:
— Пришел переводчик Гото, директор.
Якоб оглядывает комнату в поисках ван Клифа и лишь потом понимает, что слуга обращается к нему.
— Приведи его сюда, д’Орсаи.
Входит Гото, бледный, как мертвец.
— Доброе утро, господин исполняющий обязанности директора, — переводчик кланяется, — и доктор Маринус. Я мешаю завтраку, извините. Но инспектор в Гильдии посылает меня незамедлительно, чтобы узнать о военной песне на английском корабле. Англичане поют такие песни перед атакой?
— Атакой? — Якоб торопится к окну. Смотрит на фрегат через подзорную трубу, но корабль стоит на том же месте, и с опозданием он догадывается:
— Нет, англичане пели не военную песню, господин Гото. Псалом.
