Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
— Только две сторожевые, сэр, но морпехи следили за ними всю ночь, и те никогда не подходили ближе, чем двести ярдов, или бы я сразу разбудил вас, сэр. Помимо них этим утром нет никого, крупнее утки. Мы всех распугали.
— Я скоро встану, Чигуин. Иди. — Но едва Пенгалигон шевелит опухшей ступней, колючки боли разрывают плоть. — Чигуин, пожалуйста, попроси хирурга Нэша тотчас же зайти ко мне: подагра беспокоит меня, немного.
Хирург Нэш изучает распухшую щиколотку, в два раза больше обычного.
— Бег с препятствиями и мазурки, похоже, для вас уже в прошлом, капитан. Позволите порекомендовать вам трость для ходьбы? Я попрошу Рафферти принести.
«Калека с тростью, — Пенгалигон колеблется, — в сорок два года».
Молодые и подвижные ноги бегают взад — вперед на верхних палубах.
— Да. Лучше трость, указывающая на мою болезнь, чем свалиться с трапа.
— Именно так, сэр. А сейчас мог бы я посмотреть на ваш подагрический узел. Возможно…
Ланцет касается припухлости: из глаз Пенгалигона летят искры боли.
— …вы ощутите легкую боль, но вытекает неплохо… гноя предостаточно.
Капитан смотрит на выделения из разреза.
— Это хорошо?
Хирург Нэш откупоривает небольшой горшочек.
— Гноем тело очищает себя от излишков синей желчи, а синяя желчь — основа подагры. Расширив рану и используя мышиные фекалии, — из горшочка он достает пинцетом катышек мышиного помета, — мы стимулируем выделение гноя и ожидаем улучшения не позже семи дней. Более того, я взял на себя смелость принести вам и снадобье Дувера, так что…
— Я приму его сейчас, док. Следующие два дня будут решающими…
Ланцет взрезает плоть: от застрявшего в глотке крика все тело застывает.
— Черт побери, Нэш, — капитан, наконец, выдыхает. — Могли бы, по крайней мере, предупредить?
Майор Катлип с подозрением смотрит на квашеную капусту в ложке Пенгалигона.
— Может, ваше сопротивление, — спрашивает капитан, — все‑таки ослабеет, майор?
— Дважды гнилой капусте никогда не победить этого солдата, капитан.
В солнечном свете раннего утра стол, за которым завтракают офицеры, выглядит, словно на картине.
— Мне первым порекомендовал квашеную капусту адмирал Джервис, — капитан отправляет в рот и жует скрипучую соленость. — Но я уже рассказывал вам эту историю.
— Никогда, — возражает Рен, — во всяком случае, не при мне. — Он смотрит на остальных, все соглашаются. Пенгалигон подозревает, что его водят за нос, но все- таки рассказывает:
— Джервис перенял квашеную капусту от Уильяма Блая, а Блай — от самого капитана Кука. «Разница между трагедией Ла Перуза и славой Кука, — охотно говорил Блай, — укладывалась в тридцать бочек квашеной капусты». Но когда Кук отправился в первое путешествие, ни уговоры, ни приказы не могли заставить экипаж «Индевора» ее есть. Посему Кук провозгласил «дважды гнилую капусту» офицерской едой и запретил рядовым матросам касаться ее. Результат? Квашеная капуста начала исчезать из плохо охраняемого склада, а шесть месяцев спустя ни один человек не шатался от цинги. Так произошел переворот в мозгах.
— Простая хитрость, — делает вывод лейтенант Толбот, — на службе гения.
— Кук — мой самый главный герой, — заявляет Рен, — и образец для подражания.
Слово Рена «мой» раздражает Пенгалигона, как маленькое зернышко, застрявшее между зубами.
Чигуин наполняет капитанскую чашку: капля попадает на скатерть с любовно вышитыми на ней незабудками. «Не время сейчас, — думает вдовец, — для воспоминаний о Мередит».
— Итак, господа — переходим к дневным делам и нашим голландским гостям.
— Ван Клиф, — докладывает Хоувелл, — провел ночь в своей камере, ни с кем не общаясь.
— Разве что спросил, — ухмыляется Катлип, — почему ему на ужин подали вареную веревку.
— Новость о банкротстве ОИК, — спрашивает капитан, — сделала его более сговорчивым?
Хоувелл качает головой:
— Признание слабости, возможно, уже слабость.
— А Фишер, — рассказывает Рен, — этот негодяй, провел весь вечер в каюте, несмотря на наши приглашения присоединиться к нам в кают — компании.
— Какие отношения у Фишера с его бывшим директором Сниткером?
— Они ведут себя как два незнакомца, — отвечает Хоувелл. — Сниткер отходит от простуды этим утром. Он хочет, чтобы ван Клифа отдали под трибунал за, если позволите, «избиение друга королевского двора».
— Меня тошнит, — говорит Пенгалигон, — буквально тошнит от этого самовлюбленного фата.
— Я соглашусь с вами, капитан, — вступает Рен, — что пользы от Сниткера больше никакой.
— Нам нужен достойный лидер, чтобы завоевать сердца голландцев, — говорит капитан, — и… — наверху трижды бьют склянки, — …посол, способный убедить японцев вступить с нами в переговоры.
— Я голосую за заместителя директора Фишера, — заявляет майор Катлип, — как за более сговорчивого.
— Директор ван Клиф, — возражает Хоувелл, — и есть их настоящий лидер.
— Давайте побеседуем, — предлагает Пенгалигон, стряхивая крошки, — с обоими кандидатами.
— Господин ван Клиф, — Пенгалигон стоит, пряча гримасу боли, вынужденной улыбкой. — Я надеюсь, вы хорошо спали?
Ван Клиф накладывает себе густую овсянку, апельсиновый мармелад и обильно посыпает сахаром, прежде чем ответить на перевод Хоувелла.
— Он говорит, что вы можете пугать его, как вам будет угодно, сэр, но на Дэдзиме нет даже медного гвоздя, который вы могли бы украсть.
Пенгалигон пропускает ответ мимо ушей.
— Я рад, что аппетит у него не пропал.
Хоувелл переводит, ван Клиф отвечает с полным ртом.
— Он спрашивает, сэр, что мы решили делать с нашими заложниками?
— Скажите ему: мы считаем его не заложником, а гостем.
Ответ ван Клифа сопровождается вылетающей изо рта овсянкой: «Ха!»
— Спросите, что он может сказать о банкротстве Ост — Индской компании?
Ван Клиф наливает себе кофе, слушая Хоувелла, и пожимает плечами.
— Скажите ему, что Английская Ост — Индская компания желает торговать с Японией.
Ван Клиф отвечает, посыпая овсянку изюмом.
— Он спрашивает, сэр: «Зачем же тогда потребовалось привозить Сниткера?»
«Да, он не новичок в таких делах, — думает Пенгалигон, — но и я тоже».
— Мы ищем человека, знающего Японию, чтобы он представлял наши интересы.
Ван Клиф слушает, кивает, размешивает сахар в кофе и говорит: «Nee».
— Спросите, слышал ли он что‑нибудь о Меморандуме его монарха — в-изгнании[99], приказывающем голландским официальным лицам на заморских территориях передать все государственные активы на хранение Британии?
Ван Клиф слушает, кивает, встает и задирает свою рубашку, показывая глубокий, длинный шрам.
Он садится, ломает рогалик пополам и ровным, спокойным голосом объясняет Хоувеллу, что к чему.
— Господин ван Клиф говорит, что получил эту рану от рук шотландских и швейцарских наемников, нанятых тем самым монархом — в-изгнании. Они же залили в горло его отца кипящее масло. Будучи представителем Батавской Республики, он просит нас избавить его слух от упоминания «слабовольного тирана» и «хранения Британией» и говорит, что этот меморандум годится лишь для нужника, более незачем.
— Очевидно, сэр, — объявляет Рен, — мы имеем дело с неисправимым якобинцем.
— Скажите ему, что мы бы предпочли добиться нашей цели дипломатическими средствами, но…
Ван Клиф принюхивается к квашеной капусте и отстраняется, как от кипящей серы.
— …если они не дадут результата, мы захватим факторию силой, и все потерянные японские и голландские человеческие жизни будут на его совести.
Ван Клиф допивает кофе, поворачивается к Пенгалигону и настаивает, чтобы Хоувелл перевел его ответ слово в слово, не упуская ничего.
— Он говорит, капитан, что Дэдзима — японская территория, сданная в аренду Компании, что бы там ни рассказывал вам Сниткер. Она — не голландская собственность. Он говорит, если мы попытаемся захватить Дэдзиму, то японцы будут ее защищать.
Он говорит, что наши морпехи успеют выстрелить только раз, как их тут же всех положат.
Он настоятельно просит нас, чтобы мы не стали так разбрасываться нашими жизнями, ради наших семей.
— Этот человек хочет нас запугать, — восклицает Катлип.
— Скорее, — подозревает Пенгалигон, — он просто набивает себе цену.
Но ван Клиф делает последнее заявление и встает.
— Он благодарит за завтрак, капитан, и говорит, что Мельхиор ван Клиф не продается ни одному монарху. Петер Фишер, при этом, будет только рад выслужиться перед вами.
— Мое уважение к пруссакам, — говорит Пенгалигон, — уходит корнями в мои гардемаринские дни…
