Галина Аудерская - Королева Бона. Дракон в гербе
Тотчас же после возвращения она велела Паппакоде кликнуть Станислава Хвальчевского.
— Успеете завершить земельные по меры? — спросила она.
— Успеем, государыня. В Пинском и соседних староствах отобрано либо выкуплено триста пятьдесят влук. Кроме двух больших фольварков, я заложил три небольших, для ревизоров и старост.
— Ну вот, видишь, сударь! Служить у меня выгодно. Я умею ценить людей. Не спорь, мне все ведомо. Крестьянам земли дал?
— Как вы повелели, ваше величество. Те, что в стороне от дороги рек.
— Что сказывают? — спросила Бона с оттенком нерешительности в голосе.
— Что земли там уж больно неважные. Одни пустоши.
— Потому-то они и получили их даром.
— Вроде бы так! — неуверенно согласился он.
— А шляхта что поговаривает? — Бона предпочла переменить тему.
— Что ж, сенаторскому королю не было веры. Верили молодому. А теперь ни так, ни сяк.
— Не ведают, на что рассчитывать?
— Не ведают. Перемен, мол, еще не видать, разве что в опочивальне королевской, а жаловаться все горазды. Сказывают: даже сама королева, хоть и мать, смотрит на него косо.
— Я? — удивилась Бона. — Когда же это было? О пасквилях про Барбару пора бы и забыть!
— Светлейшая госпожа! — продолжал он весьма озабоченно. — Они не получили ничего… взамен.
А людские думы всего труднее… переменить. Вот и твердят всякое… Твердят вслед за Ожеховским, оружия не сложившим: «О, Польша, святыня наша, защитница свободы мысли нашей!»
— Вы сами это слышали? — спросила она после минутного раздумья.
— Да, слышал, — подтвердил он.
— На сегодня довольно, ваша милость. Встретимся завтра утром.
Когда он вышел, Бона накинулась на Паппакоду.
— Ах, чтоб им провалиться! Эти люди вечно недовольны! Видят только чужие ошибки, своих никогда не замечая. Свобода мысли! Вечное горлопанство. Довольно, хватит с меня всего эгого!
Вокруг одна неблагодарность и тупость… Каково состояние моей казны?
— Преотличное… — заявил с гордостью Паппакода.
— Хорошо. Подумаю, как употребить эти деньги с большим толком, нежели до сих пор.
— А может, не здесь? Не пора ли утвердиться в герцогстве Бари?
Бона взглянула на него с искренним изумлением.
— Но как? Каким образом?
— Да хотя бы… отослать золото в Италию. Одолжить немного императору Карлу, — подсказал он.
Она нахмурила лоб.
— Немного — это значит сколько?
— Думаю, несколько сот тысяч дукатов…
— О боже! Ты с ума сошел? Это же огромная сумма! Да за четверть дуката целый корец пшеницы дают.
— Да, но Бари, наверно, стоит больше? И потом, если вы, ваше величество, захотите покинуть этот неблагодарный край или хотя бы навестить Италию, в герцогстве нашем денежки пригодятся.
— Навестить — не значит покинуть. Думай, что говоришь, — упрекнула она его. — А потом, не вижу никакой надобности давать кому-либо взаймы. Вот только Август… Есть новости из Кракова?
— Да. Радзивилл Черный выехал в Вену. Но король повелел разгласить повсюду, что его посол посетит затем Италию и Францию.
Услышав это, Бона повеселела.
— Ах, вот как! Значит, хочет договориться с домом Валуа. Слава богу!
— Но, может, это только видимость? Ведь нашему королю ведомо, что Габсбурги супружества с французской принцессой никогда не допустят.
— Откуда ты можешь такое знать? — спросила она так резко, что Паппакода даже испугался и стал оправдываться:
— Я ничего, ничего не знаю! Кроме того, что идет тайная игра. И что Радзивилл Черный не преминет предостеречь Вену.
— Только лишь он? Посмотри мне в глаза, — сказала она строго.
— Светлейшая госпожа… — молил он униженно.
— Ты должен был заменить мне Алифио, ему я доверяла безгранично, всегда. Помни: если ты начнешь вдруг плести интригу…
— Госпожа, я тоже предан вам бесконечно, — уверял он горячо, прижимая руки к груди.
— Что ж, посмотрим… — коротко оборвала она. — Будешь доносить о каждом шаге Радзивилла, обо всей переписке…
— Но если все-таки супружество с эрцгерцогиней состоится…
— Нет! Нет! Это была бы крайность!
— Да, но ежели, однако, не выйдет по-иному, светлейшая госпожа посетит Вавель? — допытывался Паппакода.
— Тогда — иное дело. Никто не смеет усомниться, что я по-прежнему польская королева. Это третье супружество будет проведено весьма торжественно.
— И расходы будут великие…
— Кстати, король не просил взаймы? — оживилась неожиданно Бона.
— Нет. Он давно ни о чем не просит.
— Упорствует, — прошептала она. — А может, все-таки Катерина? Увидим, кому от этого будет… хуже. Однако на сегодня довольно. Ты свободен. Нет! Подожди. Что касается дукатов из нашей казны… Ладно. Третью часть отошли нашим банкирам в Неаполь. Уже сейчас. Но помни, чтоб никто об этом не ведал.
— В полнейшей тайне будет совершено, государыня, — ответил Паппакода, покидая покои и почтительно кланяясь.
В апреле пятьдесят третьего года особые гонцы донесли, что Радзивилл Черный вернулся в Краков, и королева, под предлогом посещения мужнина гроба в пятую годовщину его смерти, приехала в замок на Вавель. На сей раз она решила расположить к себе сына похвалой всех его деяний, связанных с тайной миссией Радзивилла, и, едва он вошел в покои, стала расточать комплименты.
— Не могу скрыть своего восхищения, — сказала она, склонив голову в шутливом поклоне.
— Впервые… — шепнул он.
— Но ведь я впервые вижу вас в действии. Тогда, когда вы вели интригу ради Барбары…
— Оставим это, — прервал он резко.
— Хорошо, оставим. Хотя не могу смириться с тем, что не французская принцесса родит вам сына.
— Вы и в самом деле решили забыть, какова цена моего брака с Катериной?
— Признаюсь, игра стоит свеч. Неужто Вена не хотела и слышать о путешествии Радзивилла во Францию? Сразу отказалась от соглашения с Иваном?
— Так же, как и папа, — напомнил он.
— Санта Мадонна! — вздохнула Бона. — Подумать только, лишь страх перед тайным сговором соседей, страх, а не любовь, толкает польского короля на брак с дочерью Габсбургов.
— Любовь? — переспросил король, нахмурившись. — Бога ради! Вам ли говорить о любви?
Бона едва сдержалась, чтобы не сказать сыну резкость.
— Я не каменная, — заметила она.
— Но вы были против моей любви. С самого ее начала и до страшной развязки.
— Санта Мадонна! Неужто ты до сей поры не можешь этого забыть?
— Забыть? — вспыхнул он. — Что забыть? Ее слезы и стыд? А может, пасквили на стенах виленского замка? Проклятия, которые неслись вслед дорожной карете? Все эти стишки, бесконечные листки с оскорблениями? Ваше пренебрежение и отъезд в Мазовию? Придворные все глаза проглядели, так и смотрят, когда на вавельских стенах снова появятся листки, на этот раз оскорбительные для Катерины.
— Замолчи! — воскликнула она. — Теперь я не желаю этого слушать! Я приехала на Вавель и останусь здесь до свадьбы. Окажу новой австриячке достойную встречу. Может быть, как бы это сказать, она окажется более дельной, чем та, первая? Даст нашей династии наследника?
Король смотрел на нее недоверчиво, со все возрастающим любопытством.
— Ни о чем другом я не помышляю, — подтвердил он. — Видит бог, как хотелось бы мне сейчас, на время свадьбы, да и потом довериться вам, мама.
Она была так поражена этими словами, что не скоро нашлась с ответом.
— Впервые за все годы… Я думала, никогда уже не услышу этого слова…
— Отчего же? — удивился король. — Ведь у вас, госпожа, столько дочерей…
— Сигизмунд!
Это был уже вопль. Голос ее дрожал и прерывался.
— Ну что же. На этом кончим нашу беседу, — сказал он, вставая. — Я хочу верить вам. И надеюсь также, что все договоры мои останутся в силе. Все до единого. С Веной, с Римом, а также с Варшавой.
Бона почувствовала легкую иронию в его голосе и, подделавшись под нее, сказала:
— Великая честь для Мазовии оказаться в числе первых столиц Европы.
Король склонил голову:
— Там, где царите вы, польская королева, трудно быть первым.
Он вышел тотчас же, а королева все повторяла в ярости:
— 1по1епте! ЗгирМо!
Но потом, вспомнив, как начался разговор, решила, что не все еще потеряно. Впервые за все эти годы она услышала из его уст столь долгожданное слово «мама».
Новое, третье супружество Сигизмунда Августа беспокоило не только Бону. С неприязнью говорил о нем также епископ Зебжидовский, беседуя в Вавельском замке с каштеляном Гуркой и Яном Радзивиллом, который приехал туда по приглашению Боны, хотя в последнее время, после того как на охоте упал с лошади, чувствовал себя прескверно, с трудом поправлялся и, похоже было, лишился своего прежнего задора и способности к действию.