Садриддин Айни - Рабы
—Почему ж не собираются? Почему бы и не посеять немного? И колхозный скот был бы сыт, и мы бы могли держать корову.
—Сегодня говорили об этом в правлении. Я им говорил: «Посейте понемногу клевера, кукурузы, люцерны. Понемногу, — говорю, — не в убыток хлопку». Против меня тут же выступил Шашмакул. Даже кулаком меня обозвал.
Садык задумался. Помолчав, он сказал жене:
—Все-таки дела в колхозе налаживаются. Перегнули, теперь выпрямляют. Думаю я, насчет травы тоже дело поправят. Сколько ни думаю, никак не пойму, какой от нее вред колхозу, какой вред хлопку? А польза будет. Большая польза. Зачем же от пользы отказываться?
Страх у жены прошел. Лицо ее опять зарумянилось, глаза повеселели. На душе у нее стало даже легче и веселее, чем было до появления трактора.
—Ну вот, — сказал Садык, погладив ее синевато-черную косу. — Не надо тебе страшиться чужим страхом, лучше живи своей радостью.
—Откуда ж взять радость-то? У меня пустые руки, чем их займешь? Ни скота, ни птицы. А я радовалась, когда видела, как дело спорится. А когда нет дела… Вы вон и то, с той ночи, как увели от нас Черного Бобра, в первый раз сейчас вспомнили про мои косы.
—С той ночи и меня будто что придавило. Какая-то тьма в глазах. Хожу и весь свет другой — деревья серые, вода желтая, земля под ногами твердая, как камень. И ничего мне не надо, ни еды, ни твоих кос, ни людского разговора. А сегодня, как только пришли машины, был у нас в правлении митинг. Сафар-Гулам-ака говорил, Мухаббат показала, как послушен трактор, — женщину слушается. Вижу, есть у нас сила! Понял: запашем поля, власть о нас помнит. И стало в глазах светло, на душе легко и видно далеко вперед. Понимаешь ты меня или нет?
Она внимательно слушала, поглаживая его шелковистую бороду.
—Понимаю вас, понимаю, отец!
—Ну, разводи огонь. Есть хочу. Поедим, немножко вздремнем, и пойду пахать.
Жена удивленно, не решаясь еще верить ему, ждала каких-нибудь слов, чтоб поверить, что Садык опять стал прежним, каким был до потери Черного Бобра.
Шелковистые завитки скользили между ее пальцев. Лицо Садыка было прежним, спокойным, ласковым, взгляд задумчивым и внимательным, а губы улыбчивыми.
И словно не было и не могло быть на этом лице ни сдвинутых бровей, ни растерянного, пугливого взгляда, ни тоскливо сжатого, молчаливого рта!
Садык вышел к детям, а его жена встала и пошла к очагу.
Весело запылали колючки.
И в этот вечер огонь слушался ее лучше и горел ярче, и запах варившегося мяса и лука был, видно, крепче, чем прежде.
И она управляла огнем, слушая, как дети наперебой рассказывали ей о тракторе, мешая правду с вымыслом, рассказывали восторженно, веря в то, что нет ничего на свете, чего не смог бы осилить и сделать трактор, настолько послушный человеку, что любая женщина может повелевать им.
9
Запахали. Засеяли. Взрастили.
Пришло время собирать хлопок. Приближалась зима. Белые холодные тучи застилали небо.
Дул студеный ветер. От ветра трескалась кожа на руках, лицо краснело, глаза слезились. Хлопьями падал тяжелый, влажный снег.
Люди разбрелись по полю, занятые сбором хлопка. Но людей в этот день было мало.
Подходя к сборщикам, Сафар-Гулам удивился и встревожился:
— Что случилось? Где народ?
— Отправились на пир.
— Куда это?
— В сад к Фазилу-баю. У него обрезание младшему сыну, и он позвал крестьян из всех соседних деревень. Пир на весь мир. Кому удалось не попасться на глаза брату Эргашу, все ушли туда.
— Новая проделка классового врага! — сказал Сафар-Гулам. — И вы попались в этот капкан.
— Что же это за капкан? — сердито ответил один из сборщиков. — Как сказано — «будь хоть козел, лишь бы доился», а жирный горячий плов не молоко разве в такой холод! Да еще даром! Вот вы, классовые друзья, заставляете работать на стуже, так что руки потрескались. А классовый враг угощает пловом, угощает чаем.
Гафур-прядилыцик сказал:
— Бай устроил пир во время уборочной не затем, чтоб вас накормить и порадовать, а чтобы сорвать сбор хлопка. Чтоб навредить колхозу, да и крестьянам-единоличникам. Время сейчас каждому дорого: мороз вот-вот побьет все, чего не успеем собрать. А работаешь ты не для нас, а для себя. Для самого себя, друг. Пойми.
— А если надо было собирать хлопок, почему его сбор затянули до морозов? Тепло-то было всю осень! — проворчал Мавлйан.
— Мы его два месяца собираем. А где ты тогда был? Почему тогда не шел нам помогать? Если б ты пришел, да, глядя на тебя, пришли и остальные, мы давным-давно собрали б весь хлопок. А то я тебя тут вижу всего в четвертый раз.
— Нет, это ты зря говоришь — я шестой раз вышел. А моя жена разве не работала? Если я иду на базар или еще куда по делам, сюда выходит моя жена. Ведь доход будет распределяться по хозяйствам? От моего хозяйства тут всегда работает человек. Ты зря вздумал меня пробирать.
Гафур сердито отозвался:
— А я что ж, за три хозяйства, что ли, буду получать? А на работу выхожу я сам, и моя жена, и дочь.
Фатима, его дочь, поддержала отца:
— Вы, отец, понимаете, зачем нам надо так хорошо работать, а дядя Мавлйан этого не понимает. Он еще не осознал значения борьбы за полное обеспечение нашего социалистического государства своим хлопком. Надо ему разъяснить, может быть, он и перестал бы сердиться, что не попал на пир к богачу.
Озабоченный Сафар-Гулам пошел на соседний участок. Подошел Садык и ответил Мавлйану:
— Я тоже одним хозяйством считаюсь. Однако работаю сам с женой. Вместе. А Хаджиназар придет доход получать за три хозяйства. Но ни на посевной, ни на окучке, ни на поливе, ни на чеканке, ни на сборе никто его и в глаза не видел. Это, конечно, обидно тем, кто работает.
Острая на язык Фатима и тут добавила:
— Хаджиназар в поле не ходит, но он и дома не сидит, — он в правление ходит. Целые дни там сидит, — своего прежнего писаря протащил завхозом, а как только дядя Сафар выедет в поле, так Хаджиназар садится в правлении и рассуждает с завхозом, как дальше жить.
Мавлйан сердито ответил ей:
— Сафар-Гулам — председатель колхоза. Незачем ему по полям глину месить. Его дело — сидеть в правлении, караулить порядок.
— Если он и дядя Эргаш засядут в правлении, кто же колхозные дела двинет? Они ходят по дворам и чуть не силой тащат таких, как вы, на работу. А в правлении сидит Хаджиназар, ему ничего не хочется делать.
— Ты вот знаешь про эти дела Хаджиназара, а почему не скажешь Сафару или Эргашу? Ты комсомолка. Ты обязана такие дела не в себе таить, а оглашать. Обязана! — закричал Садык. — Если мы скажем, подумают, что у нас склока. Подумают, что колхоз хотим развалить. А ты — комсомолка, к твоим словам прислушиваются.
— Они мне отвечают: «Погоди. Соберем хлопок, тогда разберемся. Тогда займемся правлением, а пока надо заниматься полями».
— Я с женой целые дни тут работаю, а Хаджиназар бездельничает. А потом явится к горячему плову и запустит в блюдо сразу три руки! — закричал Садык.
— Я не человек, что ли? — спросил Науруз, старший брат жены Хаджиназара. — Хаджиназар не выходит, а я-то работаю!
— Ого! — ухмыльнулся Гафур. — Ты вместо Хаджиназара? Так ведь ты же записан как отдельный хозяин! И твой брат — тоже отдельный хозяин. При чем же тут Хаджиназар? Ты сам за себя, твой брат сам за себя, значит, и твоему шурину надо работать самому за себя.
- Какие мы хозяева! Какие могут у нас быть хозяйства! Где уж нам работать на себя? Ни у меня, ни у брата нет ни клочка земли. От колхоза до сих пор горсти пшеницы не получили. товаров ни на копейку не получили. Мы работаем в колхозе, а хлеб нам дает шурин.
— Да это ж вроде прежнего рабства! — удивилась Фатима. — Надо вам глаза раскрыть. Нельзя колхозу терпеть такой позор.
