Наталья Султан-Гирей - Рубикон
Секст спокойно, без недостойного малодушия и без неуместной бравады, выслушал смертный приговор и спросил о судьбе жены.
— Император отверг мою просьбу. — Агриппа, густо покраснев, наклонил голову.
— Ты сделал все, что мог. — Секст протянул руку.
Марк Агриппа крепко сжал узкую смуглую ладонь пирата.
На заре мужа и жену вывели на казнь. Либонила шла легкой, скользящей походкой, одетая со вкусом, спокойная и прекрасная. Подойдя к супругу, подставила губы для прощального поцелуя.
— Мы проплыли с тобой по всем морям. Я не боюсь пуститься вдвоем в последнее плавание.
Взявшись за руки, они направились к эшафоту. Уже в двух шагах от плахи Либонила обернулась через плечо. Глядя в упор на победителя, насмешливо и вызывающе улыбнулась.
— Стой! — Агриппа вскинул ладонь. — Милостью народа римского живите!
Секст изумленно повернулся. По его лицу пробежала судорога.
— Не издевайся!
Агриппа быстро подошел к нему и взял за руки:
— Мой отец и дед были клиентами твоего отца и деда. Живи, Секст Помпей, будь осторожен и не вреди нам.
— Пощади моих соратников в Сицилии, — глухо попросил пират, — а мы с Либонилой уедем в Азию. Там никто нас не знает. Там мы бессильны и безопасны.
Агриппа отвернулся. Либонила смотрела на него широко раскрытыми глазами. По ее лицу текли слезы.
XI
Ливия сняла с головы диадему, расстегнула на плече тяжелую сидонского пурпура столу.[47] За дверьми брачного покоя девушки и чистые мальчики пели хвалу богу Гименею, связующему две жизни великой любовью...
Брак с Ливией Друзиллой завоевал триумвиру симпатии непримиримых республиканцев. Этим союзом империя роднилась с изгнанниками, прощала мятежникам их вину. Вспыхнет ли снова мятеж на море, разразится ли война с Египтом, императору будет нужен крепкий тыл, то есть верность Сената. Клеопатра и Цезарион не оставили своих притязаний на наследство Дивного Юлия, а Марк Антоний всегда поддержит нильскую змею. Меценат клялся, что супружеские узы с Ливией Друзиллой спасут сына Цезаря от многих бед, не говоря уже о том, что теперь смолкнет злословие, чернящее его доброе имя.
Но счастья этот столь дипломатически задуманный брак не принес. Чувство унижения — самого острого, самого болезненного — ни на минуту не покидало Октавиана. Он не мог отделаться от ощущения, что противен Ливии, да и сам не мог испытывать страсть к женщине, носящей под сердцем чужого ребенка. Они делили ложе, но невидимая преграда, более несокрушимая, чем стены Илиона, вставала между ними.
С вечера "счастливый" Кай укладывался с краю и, свернувшись калачиком, мирно засыпал. Но под дородным телом матроны постель прогибалась, и он, сонный, скатывался в ложбинку. Ливия тотчас же будила его.
— Убери коленки и спи, как все люди. Вон там! — Она величественным жестом указывала на самый край пышного ложа.
Октавиан послушно отодвигался, но, засыпая, вновь свертывался в комочек, и снова любящая супруга будила его. Наконец он не выдержал:
— Что тебе от меня надо, ехидна? Зачем ты требуешь, чтобы я приходил сюда? Доедать объедки твоего Тиберия я никогда не стану!
Ливия спокойно облокотилась на подушки:
— Я родилась не на задворках мелочной лавочки и переругиваться с тобой не буду. Хочешь знать, что мне от тебя надо, Гай Октавий? Приличия, Гай Октавий! Я не Клодия, чтобы бежать в Сенат с жалобой на твою немощь, и не Скрибония, чтобы, забыв последний стыд, принуждать тебя к ласкам. Но приличие должно быть соблюдено! — Она встала и, отбросив покрывало, подошла к окну. — За каждым нашим шагом следят тысячи глаз, и я не хочу стать посмешищем всего Рима, разлюбленной женой триумвира. Во время смут любую распущенность легко прощают, но сейчас мир и ты — император Рима, к тому же цензор нравов! — Ливия быстро подошла к своему супругу и изо всей силы тряхнула его за плечи: — Не смей спать! Не смей притворяться, что ты не слышишь меня! Это наш первый и последний откровенный разговор, Гай Октавий! Мне стыдно за тебя! Как ты ведешь себя на Марсовом поле? Кривляешься, точно канатная плясунья, а твои разбойники-легионеры, хихикая, глазеют на тебя и каждый думает... — Закусив губу, она проглотила готовую сорваться с языка непристойность. — И это император Рима! Вождь железных легионов, муж, с головы до пят закованный в броню, чья десница смиряет и хляби морские, и сушу земную! — Ливия перевела дыхание и продолжала уже обычным тоном: — Можешь развлекаться как угодно и с кем угодно, но приличия должно соблюдать, и пусть твои друзья не вмешиваются ни в нашу жизнь, ни в державные дела. Запомни, Гай Октавиан!
Октавиан промолчал, потом начал медленно одеваться:
— Я все запомнил, Ливия Друзилла! Но и ты вспомнишь не раз!
XII
Финиковая роща сбегала к реке. В ней росли пальмы с широкими лопастями ребристых ветвей. Их высокие стволы обволакивал густой войлок. из-под войлока через каждые две-три пяди выглядывали мертвые черенки листьев-ветвей. Весной дерево на самой верхушке выпускало четыре свернутых в трубочку узких листочка. До осени эти листочки успевали вырасти в огромные, сильные ветви, потом отпадали, но пальма продолжала расти и плодоносить.
Агриппа прижался щекой к мохнатому жесткому стволу. Он был один в лесу и не хотел никого видеть.
— Подлецы! — громко проговорил молодой полководец. — Торгаш и шлюха! Сговорились против меня!
— Кого ты проклинаешь? — из-за деревьев показался Статилий Тавр.
В руках он держал шлем, полный фиников. Продолговатые ягоды, лоснящиеся и коричневые, напоминали майских жуков. Юноша не спеша отправлял их в рот.
— Мессала не сдержал мое обещание... Я оказался лжецом.
— Зачем же такие некрасивые слова? Ты обещал свободу и жизнь беглым рабам. Им сохранили жизнь, но по закону отправили к хозяевам. Это военная хитрость, а не ложь...
— Нет, тут хитрости военной нет, а это все, чтобы унизить меня, крестьянского сына! — Агриппа стукнул кулаком по стволу так, что пальма закачалась. — Я хотел сохранить жизнь этим несчастным, обещал им! Патриции довели до того бедняг, что они восстали, пошли за пиратом...
— Ты все зло видишь в патрициях. Любой мужик мечтает прикупить парочку-другую рабов и не поблагодарит тебя, если ты поможешь его невольникам сбежать...
— У крестьян тоже есть рабы, — сумрачно согласился Агриппа. — Но бедняк не издевается над ними, он заставляет их работать, так ведь и сам трудится рядом! Тридцать тысяч молодых, храбрых, сильных уничтожены... Позорно, вероломно! Он вернул их хозяевам... Будто бы не понимает, на какие пытки обрек он этих воинов!
— Мятежник, беглый раб не воин! Позор Помпею, что записывал их в армию! И чего так переживать? Потолкуем за чарочкой о веселом. — Статилий расплылся в улыбке. — Жена Помпея влюбилась в тебя по уши...
— Плевал я на них всех, а больше всего на Ливию Друзиллу! Это ее рук дело, эти тридцать тысяч жизней...
— А ты свали все на Лепида, — услужливо подсказал Статилий, — обвини его в нарушении твоей воли, в излишней жестокости, в стремлении захватить Сицилию... Избавишь императора от этого проклятого бурдюка — Кукла тебе ноги поцелует! — Статилий захохотал. — Опять помиритесь... Смотри, тебя уже ищут!
Высокий смуглолицый раб-нумидиец в расшитой серебром тунике цвета морской волны низко склонился перед флотоводцем: его господин благородный Эмилий Лепид просит Непобедимого разделить с ним вечернюю трапезу.
XIII
Лепид принял гостя у себя в опочивальне. Перед ложем стоял небольшой столик, накрытый на двоих, и удобное, похожее на игрушечный трон, кресло.
— Прости, что не встаю, но я болен. К тому же, наверное, я ровесник твоего отца. Как здоровье почтенного Випсания?
Агриппа удивленно и благодарно посмотрел на гостеприимного хозяина. Никогда никто не интересовался его родными, а этот вечно пьяный циник вспомнил...
— Я давно не был дома, но в мой последний приезд отец еще мог сам идти за плугом.
Лепид налил себе вина и пристально посмотрел на юношу.
— Тебе я вина не дам. У тебя какое-то горе, а когда у человека горе, ему нельзя искать утешения в дарах Дионисия.
— Валерий Мессала нарушил мое обещание!
— Не лги мне! — Лепид сочувственно и осуждающе взглянул на него. — У тебя другое горе, и зря! — Он осушил чашу.
— Был я еще моложе тебя. Любил девушку. Мы были равны и по знатности, и по богатству. Нас обручили. Но ее отец все оттягивал день свадьбы. Я очень любил Фабиолу, но понимал: развязать девичий пояс дочери консуляра я посмею лишь на брачном ложе...
Лепид снова налил себе вина и залпом выпил.
— Я был молод, — печально повторил он, — а та женщина была очень красива и скучала. Моя невеста узнала о нашей связи и приняла яд. Я любил Фабиолу, а не ту, другую, и хотел у смертного ложа моей невесты вскрыть себе вены, но один сердобольный раб, будь он проклят, дал мне вина с настоем трав, дарующих забвение, и я остался жить, но... — он показал глазами на кубок, — с тех пор я служу Дионисию усердней, чем другим богам. — Лепид прикрыл кубок ладонью. — А тебе не надо! Твой бог — Марс, и он милостив к тебе. Сколько тебе лет? Двадцать шесть? Вот видишь, я старше тебя вдвое, и поверь мне, только смерть того, кого мы любим, истинное горе!
