Николай Дубов - Колесо Фортуны
Екатерина закусила губу.
— Я не успела… Все произошло так внезапно для меня… А Петр, он умер от болезни, которой страдал всю жизнь. Об этом медики вынесли свое заключение.
— Я уже говорил, ваше величество, что у вас дурные медики. Над их заключением Европа будет потешаться.
— Но почему? Петр умер от геморроидической колики — что тут смешного? Или вы не верите тому, что у него был геморрой?
— Возможно, у Петра Третьего был геморрой, но не в этом месте, ваше величество, — сказал Сен-Жермен, касаясь рукой горла. — Геморрой — очень неприятная болезнь, но отнюдь не смертельная. Он вызывает иногда сильные боли, или геморроидические колики, как написали ваши медики, но никак не может вызвать удушья.
А ваш муж был задушен, чего не могли скрыть ни шарф на шее, ни пудра на лице. Это видел и понял не только я.
Теперь у Екатерины пылали не только щеки, но и уши и даже шея.
— И вы считаете повинной меня?
— Вас ведь интересует не мое, а общественное мнение? Боюсь, что оно вынесет приговор не в вашу пользу.
Что может вызвать такое убийство, кроме отвращения и негодования?
Сдвинув брови, Екатерина теребила в руках гусиное перо, пока не сломала его, и горделиво выпрямилась.
— Ниже достоинства русской императрицы оправдываться перед любым мнением… Но вам я докажу свою непричастность, Я дала себе зарок не показывать никому, но вы — друг Орловых…
— Грегуара Орлова, ваше величество.
— Значит, вы не захотите пятнать его репутацию…
Вот что шестого июля привез нарочный из Ропши.
Екатерина отперла шкатулку, достала сложенный вчетверо полулист серой бумаги,
— Читайте, граф… Впрочем, вы ведь не умеете порусски?
— Прочитать я смогу…
По испятнанному, в кляксах шероховатому листу вкривь и вкось накорябаыные строки пьяно сползали вниз:
"Матушка милосердая государыня как мне изъяснить описать што случилось. Не поверишь верному своему рабу но как перед Богом скажу истину. Матушка готов идти на смерть но сам не знаю как ета беда случилась.
Погибли мы когда ты не помилуешь. Матушка ево нет на — свете. Но никто сего не думал и как нам задумать поднять руки на государя. Но государыня случилась беда.
Он заспорил за столом с князем Федором неуспели мы разнять а ево уже и не стало. Сами не помним што делали но все доединова виноваты достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повиную тебе принес и разыскивать нечева. Прости или прикажи скорея окончить. Свет немил прогневали тебя и погубили души навек.
Посмерть ваше верны раб Алексей Орлов"
Сен-Жермен положил письмо на столик перед императрицей.
— Грегуар тоже был там?
— Нет. Были Алексей Орлов, князь Барятинский, Теплов, вахмистр Потемкин и не помню еще кто — человек двенадцать или четырнадцать… Что же вы молчите, граф?
— Have I no friend who will rid me of this livingfear? — сказал Сен-Жермен.
— Что это значит?
— Простите, ваше величество, я забыл, что вы не знаете по-английски… Так в трагедии Шекспира восклицает Болингброк, который свергнул с трона Ричарда Второго, но продолжал его бояться: "Неужели нет у меня друга, который избавил бы меня от этого живого страха?.." У вас нашелся не один Экстон, а целая дюжина.
— Значит, вы все-таки считаете, что бывший император убит по моему наущению? Видит бог, я не хотела его смерти!.. Вы не верите письму Орлова потому, что не знали Петра. Это был несносный человек, несдержанный и грубый, я нисколько не сомневаюсь, что он спьяну сам затеял драку, которая вот так закончилась…
— Каков бы он ни был, император убит, а убийцы остались безнаказанными.
— По вашему мнению, мне следовало отрубить им головы? В первый месяц царствования окружить свой трон эшафотами и залить его кровью? Даже если бы я поступила так, меня бы все равно подозревали в убийстве мужа, а потом сказали бы, что я убила убийц, чтобы скрыть следы… Я выше этих мерзких домыслов. Пусть подозревают в чем угодно. Достаточно одной трагедии.
Я и так никогда не прощу себе, что не смогла предотвратить ее.
— Люди больше любят себя, чем уважают, поэтому довольно легко и быстро прощают себе любые прегрешения… Вы пожалеете о грубой и неловкой поспешности своих друзей по другой причине — ваш муж не успел обмануть надежды, которые пробудил.
— Эти надежды стоят не больше, чем стоил он сам.
— Надежды — великая сила, ваше величество. Они могут многое. Надежды могут даже воскрешать мертвых.
— Это вздор, граф: мертвые никому не опасны.
— Мертвые могут оказаться опаснее живых. О мертвых не принято говорить дурно, стало быть, они лишены недостатков. Более того — им можно приписать любые достоинства, а они уже просто не в состоянии скомпрометировать себя.
— Уж не хотите ли вы… — с трудом прикрывая гнев сарказмом, сказала Екатерина, — уж не предсказываете ли вы воскресение из мертвых Петра Третьего? И что он будет мне опаснее, чем был?
— Нет, ваше величество, я не занимаюсь предсказаниями. А что касается вас, то не трудно предвидеть — вы убили мужа, чтобы захватить трон, вы убьете еще многих, чтобы его сохранить. Чужими руками, конечно.
— Да как вы смеете?!
— Вы хотели услышать правду? Я вам ее сказал. Люди не говорят правду, рассчитывая на какую-то выгоду, или из страха. Я не ищу выгоды, и мне нечего бояться.
— Вы… вы… Я вас…
Екатерина вскочила, схватила колокольчик и яростно затрясла им.
— Вы напрасно звоните, — сказал Сен-Жермен. — Вас не услышат.
Екатерина продолжала трясти колокольчик, но никто не появлялся. Внезапно смысл сказанного графом дошел до сознания императрицы, ужасная догадка заставила ее побледнеть и попятиться.
— Что… что вы с ними сделали?
— Ничего опасного. Я ожидал, что наша встреча примет такой оборот, и принял меры предосторожности.
Впрочем, вы все равно даже не сможете никому рассказать о нашей беседе, так как поставите себя в смешное положение, а для вас нет ничего страшнее, чем оказаться смешной.
— Что… чего вы хотите? — все более пугаясь и отступая еще далее, пролепетала Екатерина.
— Вы напрасно так пугаетесь, — впервые усмехнулся Сен-Жермен. — Мне совершенно не нужна ваша жизнь, я не собираюсь на нее покушаться. И ничего не хочу. Это вы хотели услышать приятную ложь, а услышали правду.
В том, что она горька, вам некого винить, кроме себя…
Но вы слишком любите себя, чтобы признаться в этом даже себе самой. Я мог бы сделать так, чтобы вы забыли нашу встречу, но не сделаю этого. Пусть воспоминание о ней хотя бы немного умерит ваше безграничное себялюбие и мстительную жестокость. Прощайте, ваше императорское величество.
Сен-Жермен вышел. В кабинете снова зазвенел колокольчик, но сидящий в кресле Шкурин не шелохнулся.
Императрица оттолкнула ее и ушла в опочивальню.
Постель под балдахином была приготовлена, но Екатерине было не до сна. Она прошла в кабинет, села за стол, но тотчас вскочила, заметалась по кабинету — ее душили бешенство и страх. Еще никогда никто не осмеливался так говорить с ней… Даже раньше, когда она была всего-навсего великой княгиней, не в чести и не в милости…
И вдруг теперь, когда она императрица и самодержица всероссийская! Как он посмел? И что он сделал со Шкуриным? Не иначе, как чем-то опоил…
Екатерина звякнула колокольчиком, Шарогородская тут же появилась в дверях — видно, так и стояла все время за дверью, прислушивалась.
— Где моя табакерка? Почему ее никогда нет на месте?
Шарогородская приподняла лист бумаги, свисающий со стола, — табакерка лежала под ним.
— Извольте, ваше величество.
— Сама вижу, — буркнула Екатерина. — Этот скотьина спит?
— Спит, ваше величество.
— Убирайся!
Даже две понюшки подряд не принесли облегчения, не успокоили, и она в смятении и страхе металась по кабинету. Он знал, что делал, этот проклятый граф, знал, что она не может рассказать, выставить себя на осмеяние… И при том смотрел… ах, как он смотрел на нее, негодяй! Будто перед ним не императрица, а…
Мало-помалу страх угасал, слепое бешенство переходило в пронзительную ненависть, смятение и растерянность отступали перед холодным разумом, которого она до сих пор не теряла. Прежде всего нужно трезво во всем разобраться. Кто он такой, этот граф Сен-Жермен, и зачем приходил? Поначалу казался человеком вполне светским, она и поддалась первому порыву, хотела привлечь на свою сторону, обласкать, очаровать — политика делается не только в кабинетах, она делается и в салонах.
Там создаются репутации в глазах света, венчают славой или губят насмешкой. Парижские салоны определяют мнение всей Европы… А бывает ли он в этих салонах?
Да и граф ли он? На лбу у него не написано… Мало ли их, самозваных маркизов, баронов, которые на поверку оказываются обыкновенными проходимцами, мошенниками.
