Николай Дубов - Колесо Фортуны
И они пошли по всем комнатам — впереди Домна с двусвечником, следом вахмистр, а за ним, не выпуская кочерги, шлепал босыми пятками Антипа. Он был на голову выше вахмистра, и, когда Антипово сопение слишком приближалось к его затылку, вахмистр опасливо косился на него через плечо. Обойдя дом, они вернулись в прихожую.
— Кладовки да кухни тоже проверять станешь, аи нет? — спросила Домна.
— Поговори еще, ведьма старая! — прокричал вахмистр. — Набаловали вас тут, чертей…
Он рванул входную дверь и с громом захлопнул ее за собой.
— Слава тебе господи! — перекрестилась Домна. — Иди досыпай, Антипушка.
Антипа зашлепал в кухню, а Домна заперла входную дверь и поднялась к Орлову. Григорий спокойно спал, не подозревая, что когда-то показавшийся ему смешным тайник господина Кнутсена во второй раз спас его от беды.
Выслушав рапорт вахмистра, императрица кивком отпустила его. Она этого жда-ла. Так и думала. Все — вранье, ложь, шарлатанство… Но что ему было нужно?
Зачем он приходил?
С тех пор как она начала думать о себе и своей судьбе, Екатерина не сказала и не сделала ничего, что не было бы ей приятно, полезно, выгодно, пусть и не сразу, непосредственно, а хотя бы косвенно и когда-то потом, и ей просто не приходило в голову, что у людей могут быть другие мотивы, поведение их может иметь иное объяснение. Теперь она терялась в догадках и не могла разгадать, какую цель преследовал этот человек, кто бы он ни был — настоящий граф или самозванец. Кто он — сторонник Петра? Но Петр мертв, никакие сторонники ему теперь не помогут. Чего же он хотел — отомстить? Он мог убить ее, но не тронул и пальцем. Однако кем бы он ни был, это враг. Коварный и опасный. Умный враг, и потому вдвойне опасный… Если он посмел так говорить с самой императрицей, то что же он будет говорить там?! Очернит, оклевещет ее на всю Европу… Нужно немедля…
А что — немедля? Кому сказать, кому поручить? Орловым нельзя: чем-то они обязаны этому проходимцу, да Григорий неведомо и где… А вдруг!.. Вдруг он Григория сам и погубил, а для отвода глаз явился, чтобы рассказать сказку о каком-то нападении? Боже, как может быть коварна человеческая натура!.. Нет, его нужно немедленно догнать, схватить и до всего допытаться!.. Кому же? Панину? Вельможный чистоплюй, сочинитель вздорных прожектов, бумажная душа… Разумовскому? Лукав и ленив. Князю Волконскому? Непроходимый болван — пока он что-то сообразит, того и след простынет… Барон Корф — шумная балаболка… А даже если бы кто-то из них годился — им нужно объяснить, значит, рассказать о том, как какой-то проходимец оскорблял, унижал императрицу. Немыслимо! Невозможно никому рассказать о том, что произошло, тот мерзавец прекрасно это понимал и даже бравировал…
Императрица с ужасом поняла, что, в сущности, ей не на кого опереться, она беззащитна. Верный Шкурин позволил себя чем-то отравить… А знать? Придворные болтуны, не способные действовать… Нужны не знатные бездельники, а пусть никому не известные, но готовые на все, безгранично преданные люди, которым не нужно ничего объяснять, достаточно приказать, чтобы они слепо повиновались. Только где их взять?.. А ведь были! Пустоголовому Петру они были не нужны — разогнал… Всего за полгода сколько вреда нанес державе и трону проклятый голштинский выродок!
Сменился караул во дворце, наступило утро, и беспробудно спавший Шкурин вдруг потянулся, застонал от боли и открыл глаза.
— Батюшки! — спохватился он. — Кажись, задремал?
— Задремал? Да ты дрых всю ночь! — сказала Шарогородская. — Теперь не знай, что и будет! Матушка-государыня просто ужас до чего осерчала!
— Господи! Как же это? Что ж ты меня не разбудила? — ужаснулся Шкурин.
— Добудишься, когда ты — как полено.
— Пропал… Совсем пропал! — прошептал побелевший Шкурин.
Из кабинета донесся звон колокольчика. Шарогородская скользнула в кабинет и тотчас вернулась.
— Иди на расправу…
Крестясь и прихрамывая, Шкурин пошел в кабинет.
Стоявшая у окна императрица обернулась. После бессонной ночи лицо ее пожелтело, под глазами были круги.
— Ну, скотьина… — процедила она сквозь зубы. — Что скажешь?
Шкурин грохнулся на колени.
— Прости, матушка-государыня! Сам не знаю… Не иначе, как сомлел с устатку…
— Сомлел?
Она подошла к нему, наотмашь ударила по щеке, по другой.
— Бей, матушка-государыня, бей, только смени гнев на милость! Сам не знаю, как это случилось.
— Ты напился, как последний свинья!
— Матушка! Да я в рот этого зелья не беру!.. Разве бы я посмел?
— А что тебе дал выпить этот граф?
Руки Шкурина опали.
— Какой граф, ваше величество?
— Которого ты ночью привел ко мне, сказал, что он от Орлова…
Глаза Шкурина округлились от удивления и страха. — Помилосердствуй, матушка-государыня, я никого не приводил… Не было никакого графа, ваше величество!
Екатерина отшатнулась.
— Ты еще хочешь лгать в свой оправданий?
— Матушка-государыня, как бы я посмел?! Может, на меня затмение какое нашло?.. Может, разумом помутился, только… Вот хоть руку на отсечение!
— Плохой слуга отрубывают голова, а не рук!
По лицу Шкурина побежали слезы, он стукнулся лбом об пол, распластался, как перед иконой.
— Помилосердствуй, матушка-государыня! Хоть ради прежней службы помилуй… Я всю жизнь верой и правдой…
— Прошлый заслуг есть прошлый заслуг. Мне сейчас нужны верный слуга больше, чем прошлый…
— Казни, как пожелаешь, матушка, только не лишай своей милости…
— Я не буду тебя казнить, я буду делать тебе последний проверка. Мне спешно нужен человек. Очень верны, очень преданы человек для особый поручений… Не из гвардии, не из придворных. Если ты найдешь такой человек, я подумаю про твоя судьба…
Часа через три Шкурин опасливо постучал в кабинет.
Императрица была уже одета для малого приема, но утренний прием сегодня был отменен, Екатерина сидела над бумагами одна.
— Привел, ваше величество.
Екатерина кивнула. Шкурин втолкнул в кабинет старательно, но дурно одетого чиновника и закрыл за собой дверь. Чиновник неловко согнулся в поясном поклоне, потом выпрямился, но не до конца, а так и остался полусогнутым.
— Кто ты есть? — спросила Екатерина.
— Зряхов, ваше величество.
Он был бесцветен, как моль, и голос у него был тоже бесцветным, даже как бы тухлым.
— Что значит Зрьяхов?
— Фамилие мое такое — Зряхов, ваше величество.
— Дворянин?
— Никак нет, ваше величество, солдатский сын.
— Почему ты есть согнутый? Ты больной?
— Никак нет, ваше величество. Это от нашего ничтожества и счастья лицезреть ваше императорское величество.
— Ты чиновник? Где служил?
— Состоял подканцеляристом в Тайной розыскных дел канцелярии.
— А теперь где?
— По упразднении Тайной канцелярии оставлен при сохранении в секретности бумаг и архива оной бывой канцелярии.
— Ты умеешь держать язык за зубы?
— Как же-с, ваше величество! Этому мы обучены, ваше величество. Двенадцать годов безупречной службы в Тайной канцелярии!
— Когда человек не умеет держать язык за зубы, он может совсем терять свой язык. Ты меня понимаешь? Но я умею награждать верный слуга. Хороший награда бывает за хороший служба. Я хочу давать тебе особый поручений…
— Живота не пожалею, ваше величество!
— Я сейчас пишу записка к командир Невский полка.
Когда он будет прочитал, отдай записка Шкурин — он поедет с тобой. Деньги на прогоны и прочее тебе тоже передаст Шкурин. Подойди ближе, Зрьяхов…
5
Зряхов боялся людей. Он не был трусом в обиходном смысле слова и в критические минуты, какие бывают в жизни каждого человека, обнаруживал если не храбрость, то достаточную решительность. И между тем страх не покидал его ни на минуту. Страх не перед физическим насилием, хотя в пору детства и отрочества частенько случалось ему отведать "березовой каши", а затрещинам и подзатыльникам счету не велось. От младых ногтей душа его была уязвлена собственным ничтожеством. Отца, солдата астраханского полка, Зряхов не знал, ибо родитель при невыясненных обстоятельствах погиб где-то на Оренбургской линии. Никакого вспомоществования вдове с мальцом выдано не было, и она, сколько помнил Зряхов, все время для прокорма состояла где-нибудь в услужении.
Сетуя на горькую участь свою, она не лучшую предугадывала сыну и с детства внушала ему две главные заповеди сирых и обиженных судьбой — смирение и повиновение.
Войдя в лета, Зряхов вполне постиг эту премудрость, отчасти благодаря внушениям матушки, главным же образом, на собственном опыте. Вокруг жили люди, и каждый имел вес и значение сообразно положению, заслугам, богатству или — где-то уже совсем в поднебесье — знатности… Но даже и не знатные, не богатые, каждый был на особицу: тот мастеровит, тот силен и ловок, тот красив или голосист, на худой конец- хитер и оборотист. Словом, обо всех можно было сказать, кто есть кто. Зряхов был никто. Никаких талантов, примечательных способностей или качеств у него не обнаружилось, бесцветная внешность и тухлый голос отнюдь не привлекали к нему сердца окружающих, и даже не со зла, а так, походя, ненароком, они то и дело давали ему понять, сколь он ничтожен, снова и снова уязвляя и без того уязвленную душу Зряхова.
