Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Занималась заря, и ясный чистый свет ее широко разливался по восточному краю небосклона.
После первого же удара, нанесенного со всею ловкостью и силой, на какие способна рука, твердая как сталь и немало понаторевшая в подобного рода упражнениях, дон Либорио с удовольствием убедился, что стрекало — веревочный, завязанный в несколько узлов кончик бича, производящий при ударе особенный щелкающий звук, — прочертило на теле негритянки пепельную, тотчас же вздувшуюся полосу. За первым ударом последовал второй, а потом еще и еще, во все убыстрявшемся темпе, пока наконец мясо не полетело клочьями и из открытых ран не потекла кровь. Но ни единого стона, ни одной жалобы не вырвалось у девушки; она даже не шевельнулась ни разу и только вся напрягалась при каждом ударе, сжимая мышцы, да крепче закусывала губы.
Ярость управляющего постепенно улеглась, однако стоическое мужество молодой невольницы в значительной мере лишило дона Либорио того удовольствия, которое он предвкушал во время своих приготовлений к истязанию. Боль, это страшное ощущение, нестерпимое для всякого живого существа, не сломила девушку, как того добивался управляющий, не заставила ее просить пощады у своего мучителя. Несколько разочарованный и спеша закончить экзекуцию до восхода солнца, дон Либорио доверил наказание Хулиана и его товарищей надсмотрщикам, сам же удовольствовался тем, что, стоя рядом, покрикивал на них, зорко следя, чтобы они наносили удары с должною силой и не давали поблажки наказуемым ни из жалости, ни по какой-либо иной причине. После порки заставляли каждого наказанного тут же обмыть свои раны мочой, предварительно бросив в нее щепоть табаку. Средство это долженствовало уберечь несчастных от антонова огня и от столбняка.
Затем, по приказу управляющего, кузнецы заковали бежавших в кандалы, взятые для этой цели из кладовой дворецкого. Что касается Хулиана, который под плетьми несколько раз терял сознание, возможно, от боли, а возможно — и от потери крови, то дон Либорио счел за благо отправить его в барак для больных, так как рана, нанесенная рукоятью бича, несомненно требовала вмешательства лекаря. Прочих же наказанных, которым теперь, после зверского истязания, мучителен был в оковах каждый шаг, дон Либорио отправил наравне со всеми расчищать и разравнивать дороги вокруг усадьбы — работу эту он наметил на сегодняшний день еще заранее.
— Кандидо, а Кандидо! — проговорила, просыпаясь, донья Роса. — Слышишь? На дворе… Ведь это, кажется, бич щелкает? Раненько поднялся нынче наш управляющий!
Дон Кандидо спал крепким сном; и хотя в утренней тишине музыка щелкающего бича звучала особенно громко и разносилась далеко вокруг, тем более что управляющий вкладывал в каждый удар всю свою силу, дон Кандидо все же едва ли проснулся бы, не раздайся голос жены у него над самым ухом. Открыв глаза и зевнув, дон Кандидо ответил на ее вопрос также вопросом:
— Что такое, дорогая? Что щелкает?
— Бич управляющего. Можно подумать, что ты оглох.
— Ага, верно. Теперь и я, кажется, слышу. Ну так что же? Он порет негров.
— Восхищаюсь твоим хладнокровном. Не говоря уже обо всем прочем, он разбудил нас ни свет ни заря. А я теперь по его милости должна целый день мучиться мигренью. Все нервы он мне издергал, хам проклятый! А главное — то, что он, видно, с нами нисколько не считается. Рожа-то у него — ни дать ни взять разбойник с большой дороги. Я тебе всегда говорила, что он мне не нравится!
— Хорошо, а что же ему, по-твоему, было делать?
— То, что сделал бы всякий порядочный человек на его место: отвел бы этих негров куда-нибудь подальше от дома и порол бы себе их там в свое удовольствие, если они так уж провинились и ему непременно хотелось наказать их сегодня.
— Но он, верно, не мог иначе. Иной раз, когда негру приспичит, чтобы его выпороли, приходится ему уступать, а не то ведь они станут делать все наперекор. Кроме того, в большинство случаев полезно бывает, чтобы наказание следовало сразу же за проступком, — только тогда оно и приносит должные плоды.
— Но ведь ты, так же как я, не знаешь, зачем ему понадобилось подымать спозаранку весь этот шум!
— Зачем, догадаться нетрудно, дорогая Роса, а догадаться — все равно что знать. Я уверен, что негры у него по струнке ходят, и этого с меня довольно.
— Вот что я тебе скажу, Кандидо: каковы бы ни были негры вообще, и наши негры в частности, дурные они, или хорошие — но ведь дон Либорио со вчерашнего дня только и делает, что порет их. И это когда мы здесь. А без нас? Представляю себе, что тут происходит — он их, наверно, живьем распинает.
— Но ведь ты же сама вчера вечером хвалила его за строгость, да и…
— А как же еще я могла говорить при людях? Зато внутри у меня все так и переворачивалось. Да и он вчера еще не все свои когти выпустил. Но теперь это уж слишком. Не знает он, что ли, скотина этакая, что к нам гости приехали? Менесес такой образованный, воспитанный молодой человек. Что он про нас подумает? Мы ведь едва с ним знакомы, и он не привык к таким сценам. Ведь он, чего доброго, может вообразить, будто у нас тут каторга какая-нибудь и что неграм здесь хуже, чем на галерах, а мы сами какие-то изверги.
— Можешь не беспокоиться о нем, дорогая, — отвечал дон Кандидо. — Готов поклясться, что он спит как убитый, а хлопанье бича его только убаюкивает.
— Пусть так. Но я подумала о другом: а что, если проснулась Исабелита? Что она скажет? Она-то ведь наверняка проснулась. Этот проклятый бич щелкает так, что слышно, должно быть, в самом Муэлье-де-Таблас. Как ударит, так словно из пушки выстрелит. Ну, сам подумай, Исабелита — девушка деликатная, мягкосердечная, наказания ей не по душе. И на нее это так может подействовать, что я не удивлюсь, если она откажет нашему Леонардо. Ведь она, пожалуй, решит, что родители у него — варвары, злодеи и что он, конечно, ничему хорошему у них научиться не мог. Мне будет жаль тебя, если она откажет ему; тебе же так хочется, чтобы они поженились…
— Постой, постой, милая Роса, — с необычной для него живостью прервал жену дон Кандидо. — Ты так говоришь, что подумать можно, будто ты не одобряешь моего плана.
— А с чего ты взял, что я его одобряю?
— Вот так так! Ведь мы, кажется, с тобой даже о дне свадьбы договорились?
— Но это ты все решил, а вовсе не я. Если я соглашаюсь на их брак, это еще не значит, что он мне по сердцу и что я непременно хочу поженить их. Во-первых, могу ли я хотеть, чтобы от меня оторвали мое родное дитя, которое мне дороже всего на свете, и чтобы оно обреталось где-то под чужим кровом, среди чужих людей? А во-вторых, я еще до сих пор не встретила девушки, достойной нашего Леонардо. Уж на что Исабелита и хороша, и умница, и, можно сказать, святая, а ему не чета. Да и сама богиня Венера, поставь ты ее с ним рядом, — разве будет она годиться ему в жены? И если я даю согласие на этот брак — впрочем, он может еще и расстроиться, — то только из-за тебя: ты же денно и нощно пилишь меня, все уши мне прожужжал этими вечными разговорами о том, что мальчик собьется с пути, что у мальчика дурные наклонности, что он плохо кончит, что надо его остепенить, потому что он слишком влюбчив. Это он-то влюбчив! Ведь он до Исабели, бедняжка, и на девушек не глядел! От твоих пророчеств у меня голова кругом идет. Еще бы! Ты на меня такого страху нагнал, что я уж начинаю думать, что, может, ты и прав: ворон ведает, где вороненок обедает, а когда отец рыбак, то и дети в воду смотрят. Вот я и дала согласие, хоть не лежит у меня душа к этой свадьбе. Леонардо совсем еще дитя, ему нужна материнская ласка. Но что с тобой говорить — у тебя не сердце, а камень, и уж раз ты задумал женить его, то, разумеется, поставишь на своем. Да, конечно, он женится… если только невеста не передумает… Порой я даже готова с тобой согласиться и поверить, что женитьба и в самом деле служит мужчине уздой, хотя, на тебя глядя, этого не скажешь… Мало ли ты повесничал после свадьбы, и одни бог знает…
— Ага, начинается, — вновь перебил жену дон Кандидо. — Ну, не беда. Зато ты немного отвлеклась и забыла про дона Либорио.
— Ошибаешься — я не успокоюсь, покуда ты не выгонишь вон этого мерзавца.
— Выгнать управляющего только за то, что он не дает спуску бессовестным черномазым скотам, было бы весьма неразумно. Что станется тогда с авторитетом власти? Управляющий в инхенио — это то же самое, что полковник в своем полку или губернатор колонии для подданных: его величества. Что будет, если в инхенио, в казарме, во всем кубинском губернаторстве исчезнут порядок, дисциплина и субординация? Нет, дорогая Роса, прежде всего мы должны заботиться о том, чтобы престиж власти оставался неприкосновенным.
— Так, — возразила донья Роса с присущей женщинам практической сметкой. — Стало быть, пускай себе дон Либорио запорет до смерти всех негров, лишь бы только не пострадал престиж власти?
