Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Он посветил сигарой в отверстие замка, повернул ключ на пол-оборота в другую сторону и вдруг явственно услышал, как щелкнул язычок, входя в отверстие дужки. «Черт побери! Ну, не остолоп ли я? Ворота запер, а замок не замкнул! Что ж это — забыл я его закрыть, что ли? Или пьян был? Или, может, с ума спятил? Либо затмение на меня нашло? Или это мне колдовским заговором глаза отвели? Что ж это такое — а, Либорио?»
Впрочем, долго ломать голову над этой загадкой дону Либорио было недосуг: негры уже выходили из хижин, и управляющий занялся своим обычным делом. Он отодвинул засов, открыл ворота и встал у верейного столба так, чтобы, согласно заведенному порядку, все невольники прошли мимо него один за другим. Поэтому, хотя и были довольно темно, от его зорких глаз не укрылось, что одна из негритянок шла, хоронясь за спину своего товарища, и, видимо, хотела проскользнуть незамеченной. Для злобного и подозрительного дона Либорио этого оказалось довольно; коршуном налетев на свою жертву, он грубо схватил ее за плечо и поднес ей к лицу зажженную сигару. Каково же было его изумление и даже радость, когда он узнал в невольнице Томасу, негритянку племени суама, — ту, что две недели назад бежала из инхенио. А пока дон Либорио стоял, вцепившись пальцами ей в плечо, к воротам, так же крадучись, как и Томаса, подошел Клето, из племени ганга, а вслед за ним — арара Хулиан, биби Андрес и бриче Антонио. Управляющий всех их остановил и отвел в сторону.
Тем временем остальные невольники, пройдя мимо дона Либорио, построились на большой площадке в середине усадебного двора, и управляющий, выведя пятерых беглецов вперед, приказал им встать напротив своих товарищей, занимавших место в центре шеренги, которая была очень длинна, потому что люди были построены всего лишь в два ряда.
— А ну-ка, матушка Томаса, — начал допрос дон Либорио, — поди-ка сюда и скажи мне — да только, чур, говорить правду, коли жизнь дорога! — скажи-ка мне, из каких-таких мест ты к нам припожаловала?
— Лесу приходил, — последовал невозмутимый ответ.
— Ах, вот как, стало быть из лесу? А зачем же это сеньорите Томасе понадобилось в лес?
— Я, синьó…
— Не надо, сеньорита, не надо объяснять. К чему утруждать себя? Я и так все знаю: сеньорита хотела послушать, как птички поют. А мы вот теперь посмотрим, как она сама у нас, запоет. Только что-то не пойму я, с чего бы это донья Томаса Суама вдруг воротиться к нам надумали?
— Гаспада приходил. Праси прашень нада.
— Так, так, будет тебе прощенье, все тебе будет. Ну-с, а как же ваши милости дома у себя очутились?
— Ворота ходил.
— А кто же открыл сеньорите ворота?
— Открыл не нада. Открытый был.
Но тут терпение изверга иссякло.
— Вот как, открыты, говоришь, были? А? Ах ты, потаскуха!..
И он наотмашь, со всего плеча ударил Томасу по лицу. Оглушенная ударом, негритянка упала, и прошло несколько мгновений, прежде чем она смогла подняться на ноги. А в это время управляющий обратился с такими же вопросами к четырем ее товарищам. Ответы были почти те же, что и у Томасы.
— Ложись! — прорычал дон Либорио, видя, что негритянка поднялась с земли; и своими железными пальцами он схватил ее за плечо, пытаясь снова бросить наземь.
Но Томаса была молода и сильна, она даже не пошатнулась. Понимая, чем грозит ей приказ управляющего, она твердо сказала:
— Ваша милось, моя бей нельзя, гаспажа — кресный.
Управляющий расхохотался:
— Уморила меня! Вот уморила! Госпожа — твоя крестная? Ну так покличь ее, покличь — может, она и встанет с постели и прибежит к тебе на выручку! Слушай ты, бесовское отродье! Или ты сейчас ляжешь, как приказано, или я тебя убью, поняла?
— Убей! — гордо ответила ему девушка.
— Взять ее! — заревел управляющий, не помня себя от ярости. — Так ее, так, на землю! — Приказ этот был обращен к возвратившимся беглецам, товарищам Томасы.
Трое из них послушно бросились исполнять повеление дона Либорио: один схватил девушку за ногу, двое других за руки, она потеряла равновесие и упала на землю вниз лицом, а негры крепко держали ее, не давая подняться.
Естественно, что слепое повиновение, с каким трое беглецов поспешили выполнить приказ управляющего, заставило дона Либорио с удвоенной яростью обрушиться на четвертого их товарища, Хулиана, который, по-видимому, совсем не был расположен последовать примеру своих робких друзей. Однако в глазах дона Либорио, когда он смерил ненавидящим взглядом непокорного негра, сверкало не одно только бешенство — нет, в них читалось немалое удивление и в то же время тревожная настороженность и страх, да, страх, потому что вид у Хулиана был явно угрожающий, а между тем и он и почти все остальные рабы, находившиеся там, были вооружены — кто коротким мачете, кто садовым ножом, кто мотыгой. Управляющий понял, что поступил несколько опрометчиво и что, если он в эту критическую минуту выкажет малейшую слабость, — он погиб. Тогда, скрывая страх за напускной уверенностью тона, он заорал еще свирепей:
— Ты что ж это стоишь, паршивец? Не тебе сказано, что ли? Ишь, руки сложил! А ну, берись!..
За сим последовало одно из любимых ругательств дона Либорио, употреблявшееся им обычно в качестве междометия. Одновременно на голову негра обрушился страшный удар рукоятью бича. Хулиан зашатался и точно подкошенный повалился на колени рядом с Томасой. Но даже и теперь, сбитый с ног, беспомощный, он, по-видимому, не думал повиноваться управляющему. А дон Либорио, боясь, как бы негр не поднялся, когда придет в себя, потребовал:
— Держи ее, стерву, за ногу, да покрепче, а не то шкуру с тебя спущу! — И в поощрение он снова ударил Хулиана рукояткой бича по голове.
Этот второй удар едва ли был сильнее первого, но пришелся он, видимо, по такому месту, где курчавые шерстистые волосы недостаточно хорошо защищали череп, и кровь ручьем хлынула из длинной, точно лезвием ножа нанесенной раны. Хулиан ощупью нашел ногу девушки, положил раскрытую ладонь ей на лодыжку, и… экзекуция началась.
Человека менее грубого, менее ослепленного злобой и предубежденного, чем дон Либорио, поразило бы столь необычное в подобных обстоятельствах поведение раба, и всякий на его месте, в ком бьется благородное, великодушное сердце, проникся бы, наверное, уважением к этому негру, во всяком случае сумел бы оценить его мужество и, разумеется, захотел бы узнать причину, пробудившую в груди Хулиана чувство, столь возвышенное и столь же достойное восхищения в этом полудикаре, как и в любом цивилизованном человеке.
Между тем имелись причины, вполне объяснявшие непокорство, выказанное молодым негром и негритянкой в этот час испытания. И весьма вероятно, что особенная свирепость, проявленная доном Либорио в отношении девушки и ее товарища, как раз тем и объяснялась, что управляющий начинал догадываться об этих причинах.
Молодая, крепкая, миловидная Томаса была одних лет с Хулианом, таким же молодым, сильным и статным, как она сама; их обоих вывезли из одной и той же области Африки, и они считали себя земляками, почти сородичами. Надо ли удивляться, что они полюбили друг друга?
Молодость Томасы, ее веселый прав и приятная наружность сделали ее любимицей не только соплеменников, но даже белых, работавших в инхенио, и потому сравнительно с другими она меньше чувствовала тяжесть рабской неволи и меньше, чем другие, имела оснований сетовать на свою судьбу. Что же все-таки побудило ее бежать? Догадаться нетрудно: она решилась на этот роковой шаг ради Хулиана, последовав за ним точно так же, как он последовал за Педро, своим крестным отцом, зачинщиком побега. Но этим участие Томасы в предприятии не ограничилось. Когда Педро был схвачен в лесу при описанных нами выше трагических обстоятельствах, Томаса убедила Хулиана возвратиться в Ла-Тинаху и через Каймана, который пользовался особым расположением доньи Росы, испросить у своих господ прощения.
В этот день дон Либорио был одет как обычно. Из-под полей соломенного сомбреро свисали ему на спину концы хлопчатобумажного платка, которым повязывал он голову, чтобы надежнее защитить ее от солнечных лучей. Поверх рубашки, надетой навыпуск, стан его опоясывала белая полотняная фаха, и за нее, как всегда, был заткнут кинжал, а сбоку на перевязи висел мачете. Опершись левой рукой на эфес кинжала, дон Либорио рукоятью бича завернул кверху подол платья Томасы, обнажив девушку почти до самого пояса, после чего отпустил конец сыромятной ременной плети, который до той минуты держал вместе с рукоятью зажатым в правой руке. Проделывал он все это с медлительной расстановкой и методическим спокойствием, как человек, которому торопиться некуда и который не хотел бы излишней поспешностью испортить предвкушаемое им изысканнейшее удовольствие.
Занималась заря, и ясный чистый свет ее широко разливался по восточному краю небосклона.
