Михайло Старицкий - РУИНА
После разорения хутора у Галины не осталось никакого имущества, но Мазепа не хотел, чтобы Галина вошла в его дом без хорошего приданого, не хотел, чтобы она чувствовала в чем-нибудь лишение. Каждый день, приходя в хату Остапа, он приносил с собою какой-нибудь новый гостинец Галине и сообщал ей о каком-нибудь новом приобретении, которое он сделал для их будущего хозяйства.
Так неслось время легко и незаметно.
Прилетели наконец и Рождественские праздники, и вместе с ними прихлынула в Чигирин новая волна радости и веселья. Каждая мелочь приобретала теперь для Мазепы и Галины какое-то особенно радостное значение. Правда, Галина только в первый раз в своей жизни видела вертепы, и коляды, и все другие милые обычаи и обряды народные, которые так украшают Рождественские святки. Но главную прелесть придавало всем этим удовольствиям то, что Галина смотрела на них вместе с Мазепой, так как, ввиду праздничного времени, он был более свободен и проводил теперь все дни у Остапа. Вспоминая, как она проводила Рождество ровно год тому назад в католическом монастыре, одинокая, измученная, лишенная всякой надежды, — Галина еще с большей нежностью льнула к Мазепе, боясь утерять хоть одну минуту, которую она могла бы провести вместе с ним.
В один снежный, сумрачный день, когда Галина с Мазепой сидели у окна и, окруженные мягкими сумерками, вели тихую беседу о своем будущем счастье, в хату вошел Гордиенко и, поздоровавшись наскоро с Галиной, произнес встревоженным тоном:
— Плохие вести пришли, пане–брате!
— А что, патриарх прислал отказ? — всполошился Мазепа.
— Да нет, гораздо горше. Вести с левого берега…
— Что ж такое?
— Да вот, иди со мной, все узнаешь…
Мазепа поднялся с места.
— Но ведь ты вернешься? — произнесла испуганно Галина, удерживая Мазепу за руку. — Ты расскажешь мне все, что случилось!
— Вернусь, вернусь, голубко! — Мазепа стиснул крепко руку Галины и вышел вслед за Гордиенко.
LXIII
Лишь только Мазепа и Гордиенко переступили порог сеней, как в лицо им пахнул порыв холодного ветра, кружившего мириады снежных хлопьев. Мазепа нахлобучил на лоб шапку, запахнулся покрепче в керею и, сделав рядом с Гордиенко несколько шагов, произнес негромко:
— Ну, что же случилось? Говори.
— А то, что гетмана Демьяна не стало в Батурине.
— Как так? Что ты говоришь! — Мазепа даже невольно остановился.
— Не стало гетмана в Батурине, арестовали его ночью старшины, да и отправили в Москву.
— Да за что же?
— Говорят, за зраду.
— Но как же они осмелились?
— А видно, нас с тобой не побоялись, имели, значит, добрую опору.
— Нет, нет! Не может того быть! — вскрикнул Мазепа с приливом небывалой энергии. — Это наговоры, слухи! Не может этого быть! Не может!
— А вот ступай скорее к гетману: там все узнаешь.
Не чуя земли под собою, Мазепа поспешил к гетману.
Он шел так быстро, что даже не замечал снежной метели, бившей ему прямо в лицо. Снег засыпал ему грудь, но возмущенный, взволнованный Мазепа не замечал ничего. Весть, сообщенная Гордиенко, была ужасна, и если она была действительно справедлива, то грозила разбить в один миг все долгие труды Мазепы. Мазепа не шел, а мчался к гетману.
У Дорошенко он застал уже Кочубея и еще несколько старшин. Лица всех были встревожены; Дорошенко взволнованно шагал из угла в угол.
— Ты слышал? — обратился он к нему сразу же, лишь только Мазепа показался в комнате, — Многогрешного арестовали и отправили в Москву.
— Ясновельможный гетман, я не верю этой чутке, этого не может быть! — возразил настойчиво Мазепа.
— Ха, ха, ха! Не может быть! — вскрикнул горько Дорошенко. — Да вот же универсал этих старшин, вот они сами объявляют, что арестовали Многогрешного за зраду, какую он умыслил вместе с Дорошенко, и отправили его на суд в Москву, — и Дорошенко указал Мазепе на бумагу, лежавшую на столе.
Мазепа остановился как вкопанный среди светлицы.
Так, значит, эта новость была справедлива! Итак, если Москва за сношения Многогрешного с Дорошенко обвинила первого в измене, значит, она не доверяет Дорошенко, значит, кто-то восстановил ее против него. Но кто же? Кто? — Самойлович! — мелькнуло вдруг как-то сразу в голове Мазепы, и глухое бешенство овладело им. — Да, да, Самойлович! И как это он, Мазепа, предусматривая все, забыл о нем? А этот проклятый крот рылся, рылся в темноте и вот теперь подрыл так стройно воздвигнутое здание. Но откуда он узнал о союзе Дорошенко с Многогрешным? Ведь все дело велось так тайно, так хитро. А, да не все ли равно откуда? — суть ведь в том, что он узнал, донес и расстроил великолепно затеянное дело. Расстроил, да, расстроил! Для Мазепы уже не оставалось сомнения в том, что теперь дело соединения с Москвою расстроилось навеки.
Эта мысль, казалось, овладела и всеми находившимися в покое.
Все угрюмо молчали. В этой мрачной тишине раздавался только шум тяжелых шагов Дорошенко.
Но вот гетман круто повернул и остановился против Мазепы.
— Что делать? — произнес он отрывисто.
Мазепа молча потупил глаза, — на этот вопрос не было никакого ответа.
— Я напишу письмо в Москву, я расскажу им все, для чего ссылались мы с Многогрешным.
Из груди Мазепы вырвался подавленный вздох.
— Нельзя же так пропадать человеку, — продолжал горячо Дорошенко, — Демьян — честный казак и неповинен ни в какой зраде, не на зраду намовлял я его, а на доброе дело к вечной славе христианской. Пускай Москва казнит тех Иуд, что гетмана своего оклеветали, а гетману пусть возвратит его доброе имя и булаву.
— Что ж, напишем, — ответил Мазепа, — только, думается мне, что теперь уже лист наш не поможет ничем гетману Демьяну.
На другой день Дорошенко написал в Москву пространное письмо, в котором страстно оправдывал Многогрешного, клялся Москве в чистоте своих намерений и просил ее назначить суд над предателями старшинами. Но, как и предсказывал Мазепа, письмо это не достигло желанного результата, а даже наоборот, страстное заступничество Дорошенко за Многогрешного набросило еще большую тень на последнего.
Вскоре в Чигирин пришло известие о том, что Многогрешного обвинили в Москве в сношениях с Дорошенко с целью подчинить Украйну Турции и вовлечь Москву в погибельную, кровавую войну, и что вследствие этого тяжкого обвинения Многогрешного присудили к смертной казни и, только благодаря просьбе царевичей Петра и Иоанна, заменили смертную казнь ссылкой в Сибирь. Известие это произвело потрясающее впечатление на Дорошенко и на всех окружающих. Кроме того, что судьба Многогрешного возбуждала во всех глубокое сожаление, известие это окончательно подтверждало предположение Мазепы, что теперь уже Москва не примет ни в каком случае Правобережной Украйны под свой протекторат.
Впрочем, через несколько дней пришло из Москвы и официальное подтверждение этого предположения. Прибывший из Москвы гонец привез Дорошенко письмо, в котором ему объявлялось, что Москва ни в каком случае не может принять Правобережной Украйны, так как не желает нарушать мирного договора с ляхами, и советует Дорошенко оставаться верным королю, его законному государю.
Хотя все чигиринцы уже со времени ареста Многогрешного ожидали подобного ответа, но все-таки в душе их еще теплилась слабая надежда, — теперь же всякая надежда была уничтожена: ужасная истина стояла перед глазами.
Мрачное уныние водворилось в Чигирине. Веселье, шутки, смех — все сразу угасло.
Мазепа стал угрюм и неразговорчив. Галина смутно понимала причину всеобщего угнетения, но, видя немое страдание Мазепы, она старалась всеми силами хоть сколько-нибудь утешить его.
— Голубка моя, дорогая, — говорил Мазепа, когда она нежно ласкалась к нему, — посыпятся теперь на нас тяжкие беды со всех сторон.
И беды не замедлили появиться.
Не прошло и трех недель после получения отказа из Москвы, как в Чигирин пришло известие о том, что Ханенко уже выступил из Крыма, что Собеский со своей стороны уже подвигается к северной границе Украйны. Почти одновременно с этим известием пришла с левого берега весть о неудачном восстании, поднятом Гострым и Марианной. Вслед за этой вестью через две недели пришла, наконец, и весть, сразившая Дорошенко, как громовым ударом: это была весть об избрании Самойловича гетманом Левобережной Украйны.
Теперь надежда на помощь левобережных братьев была утеряна. Злейший враг Дорошенко, Самойлович, употребил бы все зависящие от него средства, чтобы погубить его, и ни за что бы не протянул ему руки помощи, да Дорошенко и не принял бы ее. Все в Чигирине понимали это, и потому весть об избрании Самойловича произвела на всех такое же впечатление, как первый удар похоронного колокола.
Одна только гетманша скрывала в глубине своей души небесную радость. Эта весть звучала для нее райской музыкой: она возвещала ей скорое спасение и торжество ее дорогого коханца. Фросе надо было употреблять невероятные усилия, чтобы скрывать свою радость, тем более, что Дорошенко, возмущенный возвышением своего ненавистного соперника, начал снова как-то ревниво и подозрительно следить за ней.
