Михайло Старицкий - РУИНА
— Правда, правда, — отозвались некоторые тихо в толпе, и по рядам пронесся не то одобрительный, не то укорительный шепот. Словно зашелестели под дыханьем осеннего ветра пожелтевшие листья.
Марианна стояла все еще с поднятой головой; но побледневшее лицо ее и порывистое дыхание выдавали ее внутреннее волнение. К несчастью, отец ее был в это время на другой стороне замка и не видел сцены этого обвинения.
— Скажи мне, — обратился сурово к Марианне священник. — Поведай мне, гордая и непокорная воле Господней раба, билось ли твое сердце нежной женской любовью? Искала ли ты семейного счастья? Ответствуй перед всеми, перед лицом Бога, как на исповеди!
Марианна хотела было бурно ответить, что сердце ее способно сильно, беззаветно любить, потому что она без сожаления отдаст жизнь за Украйну, за отца, за друзей, потому что струнам ее сердца знакома и сладостная песня, и трепет неги, и безумно тяжелое горе неразделенной любви, что она и теперь… Но побелевшие губы ее лишь шевелились беззвучно, в глазах стоял туман, а голову клонила к земле непобедимая туга…
— Молчишь, несчастная? — после небольшой паузы продолжал священник, возвысив голос и подняв высоко крест. — Перед сим знамением занемели уста нечестивыя, и вражья сила помочь тебе тут не сможет! Нет у тебя сердца, ибо оно источено дьяволом… Да, она знается с темными силами ада! — указал он на ошеломленную этими словами Марианну.
Затрепетала она от обиды и ощутила в груди какой- то мистический ужас, оледенивший ее кровь, она повела робко глазами и увидела, что друзья от нее отшатнулись, и она одна, лишь с Андреем, стоит теперь перед грозным обличителем.
«Так вот какова плата за любовь ее к бедному, сирому люду, за ее самоотвержение? Так вот как прочна привязанность и благодарность толпы!» — подумала она.
Словно нож пронзил сердце Марианны; от невыносимой боли у нее стали подкашиваться ноги и заходили зеленые круги в глазах.
— Мне ведомо, что ты не соблюдаешь постов, хотя и считаешься православной, — громил между тем, священник, — мне ведомо, что ты и в Великий пост, на страстной даже седмице убиваешь вепрей и проливаешь кровь! Мне ведомо, что в вашем диком убежище нет и храма Господня… Мне ведомо, что ты уже десять лет не была у Святаго причастия, ибо враг человеческий, завладевший твоей душою, не допускает тебя переступить и порога святого храма.
Среди толпы раздался какой-то зловещий ропот; отступавшие лавы шарахнулись теперь еще дальше назад, отворачиваясь от такой страшной грешницы.
Марианна употребила последние усилия, чтобы крикнуть во всеуслышание, что она не раз бывала в Киеве, молилась у святых угодников печерских и приобщалась в Лавре, но из груди ее вырвался лишь глухой вопль.
— Внемлите! — воскликнул тогда торжественно и громогласно священник. — Се бес, ужаснувшийся святаго креста!.. И вы повиновались ей? Очнитесь, ослепленные сатанинской силой! Вы служили врагу рода человеческаго и дщери самаго ада. Спасайтесь, пока еще сатана не завладел вашими душами! Да снимет этот крест с очес ваших ведьмовския чары, да освободит от колдовства и заговора ваши сердца! Будь проклята искусительница!
Как подрезанный косой полевой мак вздрагивает всем стеблем и тихо клонит свою головку к земле, так вздрогнула, покачнувшись, Марианна… Но Андрей успел подхватить ее, бездыханную, на свои могучие руки и с вызывающим взором повернулся к толпе…
А толпа, наэлектризованная суеверно–фанатической злобой, уже готова была броситься на несчастную… Но в это мгновение послышались выстрелы с тыла…
Все остолбенели.
А с высоты башни раздался крик: «Помощь! Полковник Рославец ударил! Громи эту рвань!..» Священник с процессией мгновенно возвратились в крепость, а с валов и стен ее загрохотали орудия.
LXII
В то время когда в Левобережной Украйне происходили эти бурные события, в Чигирине все было счастливо и спокойно.
В Москве посольство Дорошенко приняли весьма благосклонно, и даже дали ему надежду на возможность принятия Правобережной Украйны. Надежда эта тем более укрепилась в сердцах Мазепы и Дорошенко, что между Москвой и Польшей отношения за последнее время обострялись все больше и больше.
Этому обострению чрезвычайно способствовал Мазепа: он посылал беспрерывно в Москву перехваченные в Польше книги, в которых были напечатаны чрезвычайно оскорбительные для Москвы речи. Он постарался выставить перед Москвою посольство поляков к Ханенко, как явное желание нарушить Андрусовский договор и унизить Москву. Словом, он пользовался всяким случаем, чтобы вызвать в Москве раздражительное отношение к Польше, и наконец его долгий настойчивый труд увенчался успехом.
Никогда еще Мазепа не испытывал такого душевного торжества.
Его прозорливый ум уже давно предугадывал, что нельзя было ожидать какого-либо благосостояния и свободы для страны, подчиненной власти Турции. Всеми силами своей души старался он отклонить Дорошенко от этого страшного союза. И вот наконец ему удалось преодолеть самые тяжелые препятствия и повернуть колесо политики: Москва готова была разорвать мирный договор с ляхами и принять Украйну под свой протекторат.
Опасность немедленного вторжения в пределы Украйны ляхов и Ханенко была также устранена благодаря смелому поступку Марианны. Конечно, эта отсрочка могла затянуться месяца на два, не больше; ляхи, убедившись в том, что их посольство погибло где-то по дороге к Ханенко, нашли бы бесспорно другой способ известить последнего о назначении его гетманом Украйны и о том, чтобы он немедленно выступал против Дорошенко.
Но, во всяком случае, два месяца в таком деле значили очень много, и Мазепа надеялся, что в продолжение двух месяцев будет уже совершено присоединение Правобережной Украйны к Москве. Таким образом, мир и затишье водворились в Чигирине.
Потянулись снова безмятежные дни, полные золотого счастья. Галина хорошела и расцветала с каждым днем, как скромный полевой цветочек, пересаженный в сад и согретый теплым лучом солнца.
Она любила Мазепу до обожания, она им жила и дышала.
Что же касается Мазепы, то его счастью не было границ; счастливому Мазепе казалось, что и все вокруг него так же счастливы. Да оно почти так и было. Счастье слетело наконец в суровый Чигиринский замок и, казалось, свило себе в нем гнездо.
Даже гетман как-то повеселел; к нему возвратились его прежняя находчивость, энергия и живость.
Гетманша приехала из Киева удивительно веселая и счастливая. С этого момента между ней и гетманом установились самые нежные, самые трогательные отношения. Фрося окружала гетмана такой трогательною лаской и любовью, что даже Мазепе начинало казаться по временам, что она искренно раскаялась и изменилась.
Что же касается Остапа и Кочубея, то их жизнь текла легко и невозмутимо, как светлый ручеек, и не омрачалась никакими горестями.
Незадолго перед Рождеством в хату Остапа постучался дорогой гость: Бог дал Орысе прелестного сынишку. Радости Остапа и Орыси не было границ.
Гетман сам вызвался крестить своего маленького подданца. Лишь только Орыся оправилась после болезни, тотчас же решено было устроить самые пышные крестины. На радостях Остап не пожалел ничего и решил сыграть пир на славу. Крестною матерью пригласили Галину.
Наконец назначили и день семейного торжества.
После обряда молодая хозяйка, похорошевшая еще больше, пригласила всех гостей за стол, уставленный обильными яствами и питиями.
С самого начала вечера Галина заметила, что Мазепа имел в этот день какой-то особенно радостный и счастливый вид.
Несколько раз подходил он к ней, собираясь, по–видимому, сообщить ей что-то весьма важное и весьма приятное, но беспрерывно кто-нибудь мешал ему остаться хоть на несколько минут вдвоем с Галиной. Он хотел было сесть хоть за столом, рядом с нею, но и здесь злая Орыся рассадила их по разным сторонам.
— Годи, годи, еще наворкуетесь, — произнесла она шутливо и, взявши Галину за руку, поместила ее рядом с собою.
На почетном месте поместились гетман и гетманша, а подле них разместились гости и сами хозяева.
Гетман был в этот вечер в необычайно веселом настроении духа, и это веселье само собою передавалось тесному кружку друзей, собравшихся за столом, — от этого все чувствовали себя еще веселее и непринужденнее.
Веселые шутки и остроты не умолкали за столом.
— Ну ж, кумцю–голубцю, — обратился гетман к Галине, — а когда же к себе на свадьбу будешь звать?
При этом вопросе Галина покраснела, как вишня, и, не зная, что ответить, пролепетала растерянно:
— Ей–богу, я не знаю… это он, — и взгляд ее невольно обратился на Мазепу.
— Да вот все ждем разрешения от патриарха, — ответил Мазепа и при этом лукаво улыбнулся.
— Эх, пане Мазепа, и зачем только ты такой дальний шлях выбрал? Не нашлось разве у тебя доброго товарища, который бы тебя и без его милости разрешил?
