Николай Дубов - Колесо Фортуны
— Али у них воли мало? — отозвался тот же голос. — В крепости-то не они, а мужики.
— Верна! — согласился Савва. — Только ты раскинь мозгами своими и вникни в мудрость государеву. Объяви он вдруг вольность хрестьянам, баре бы его враз укокошили, и дело с концом. И потому замыслил он произвести все издаля. Ведь нашего брата как закабалили? Баре, мол, служат, стражаются за всея — им себя как прокормить?
И для того приставили к ним мужиков — барин, мол, на державу хрип гнет, значит, мужик должон на барина…
И вот, значит, объявляет он дворянам вольность. А в чем та вольность? Хошь служи, хошь нет, никто тебя не заставляет. А коли барин служить не должон, почто его мужикам на своем горбу держать? Теперь смикитил? Вот то-то!.. Хитро государь это дело измыслил! Однако спроворить его не просто, потому он один, а бар много. На кого ему обнадежиться? Только на мужика, который в барской неволе бьется. И задумал Петр Федорыч провести искус нашему брату. Кликнул клич — все имушшество коло дворца бери кто хошь… Да вы небось сами там были?
— Я был, — сказал еще кто-то. — Ташшить мне некуда, я только ломал…
— Не в том суть! — продолжал Савва. — Я, каюсь, поначалу тоже мудрости государевой не постиг. Думал, суета стяжания народ гонит. АН нет! Это государь поверку делал — как, мол, отзовется народ на государев клич?
Отозвался лучше некуда — подчистую все размели. Что из того следует? А следует то, что, в случае чего, кликнет снова клич государь, и честной народ не то что бросовое имушшество, а все как есть разворотит… И, глядя на то, Петр Федорыч вельми радовался. Радость государеву я сам видал. Издаля, конечно… Обнадежившись в народе, и зачал государь освобождать крестьян. Попервах — монастырских…
— Так это, говорят, потому как он против православной веры и святых обителей.
— Кто говорит — попы да монахи? Они, знамо дело, взвилися. А обители, они те же грабители. Я в Невском был и на погребении, да и раньше потолокся, со служками словом перекинулся. Известно — у служки всегда ушки на макушке. Так вот служка келаря слыхал, как тот говорил митрополиту, что за Невской обителью двадцать пять тыщ хрестьян состоит. Вы только вникните, братцы, двадцать пять тыщ! Это ж одних мужиков, бабы с ребятишками не в счет… А сколько их, обителей?.. Так вот Петр Федорыч назначил им жалованье на прокорм, а всех мужиков забрал в свое державство. Ну, какое это державство? Мужик как был при земле, так и остался, только стал он теперь вольной — не на монастырь хрип гнет, а для себя старается. Знамо дело, подать платить надо — государю императору тоже пить-есть требуется и войско содержать надобно, на случай, если турка воевать. Тут дворяне и смекнули: начал император с монастырей, вскорости доберется до них, и порешили его извести…
— Так уж извели, — сказал кто-то, — давно ли похороны были?
— АН нет! — глухой голос Саввы надрывно зазвенел. — Похоронили, да не его! Государь про тот сговор прослышал и скрылся в неизвестности. Тогда они взяли какого-то покойничка, обрядили в императорский мундер да поскорей в землю его. Чтобы народ не разглядел, правды не доискался. Это я вам в точности говорю! Императора, хоть издаля, я сам видал — он худ и ликом бел, аки мука. А этот был весь вспухлый и черен, как аспид.
— Почто ж было другого-то хоронить?
— Эка ты бестолковый какой! Чтобы видимость была, будто все по закону. Император-де помер, замест него жена царствовать будет… Ну, я так располагаю, царствовать ей недолго. Соберет Петр Федорыч верных людей, кликнет народу клич и объявится. Уж он себя окажет!
Всех к ответу представит! И немку эту приблудную, и всех ее прихвостней…
Григорий выскочил из-за поленницы, по хлябающим сходням взбежал на баржу, прыгнул вниз и схватил за грудки Савву.
— Ну, вор, — в бешенстве прорычал Григорий сквозь зубы, — теперь не спрячешься! Мало что еретик, ты еще бунтовать против государыни?!
— Не трожь, барин! — угрожающе сказали за его спиной. — Слышь, отпусти странника!
Орлов обернулся — перед ним стояла стена набычившихся крючников.
Все неисчислимое множество товаров и грузов, что шли в Петербург и из Петербурга, поднимали, ворочали руками, переносили на своих хребтах грузчики. Единственным орудием грузчика был кованый железный крюк, которым цепляли многопудовые рогожные кули с товарами, почему грузчиков и стали называть крючниками.
Работа была погибельной, кормление — лишь бы живу быть: по все дни хлебная тюря на воде и только по праздникам — с квасом. Слабые здесь помирали наперегонки, кто выживал, становился трехжильным. Толпа этих ссутуленных тяжестями людей обступила Орлова и, как клешнями, угрожающе ворочала своими заскорузлыми ручищами. Григорий не испугался угрозы. Ему ли, вояке, бывалому и в драках, не раз одолевавшему один на один медведя, бояться какого-то подлого сброда?!
— Прочь, скоты! Я вас всех… — закричал он и выхватил шпагу.
Шпага булькнула где-то за бортом, а крючники взяли Орлова в кулаки. Они не кричали и не лаялись, слышались только натужное сопение и глухие удары, будто на току цепы молотили недосушенный в овине сноп.
От смерти Григория спасло только то, что крючников было много — они мешали друг другу размахнуться и садануть во всю силу. И Савва. Он метался позади сгрудившихся тел, горестно бил себя по полам гуньки и взывал:
— Ну будя, будя, робяты!.. Не губите душу христианскую!..
Крючники его не слушали и продолжали молотить.
Но когда Орлов упал, Савва закричал:
— Тады убивайте и меня, окаянные!
Он прорвался в кольцо и упал тоже, прикрывая собой Орлова. Крючники отступились.
— Эх вы, ироды! Рази так-то можно? — с трудом поднимаясь, сказал Савва. — Вовсе остервенели, дьяволы…
— Куды его теперь?
— А за борт — и концы в воду!
— Да вы что, душегубы?! Как можно?.. Снесите на бережок, и Христос с ним… Может, отлежится ишшо…
За руки и за ноги крючники сволокли неподвижное тело на берег и бросили среди поленниц. Через какое-то время Орлов очнулся, но подняться на ноги не смог. Тогда он пополз, чтобы выбраться из поленниц, почувствовал под руками твердую тропу, снова попытался встать и потерял сознание.
Сен-Жермен тщательно ощупал его конечности, помял пальцами грудь и живот. Орлов кряхтел и морщился, крепясь, чтобы не застонать.
В дверь постучали. Слуга подал Сен-Жермену небольшой саквояж зеленого сафьяна.
— Избили вас основательно, — сказал граф, — но переломов нет. Оботрите его мокрым полотенцем, Домна Игнатьевна, потом другим разотрите досуха. Вот вам мазь, смажьте все кровоподтеки, да, пожалуй, все тело, раз его так разукрасили. Лицо я сам смажу.
— Сильно мне портрет попортили? — стесненно спросил Григорий.
— Ничего страшного, — еле заметно улыбнулся граф. — От этой мази опухоль к утру спадет, а через день никаких следов не останется, будете прежним красавцем.
Только больше в драки не ввязывайтесь — я завтра уезжаю, а ваши лекари умеют лишь пускать кровь и тем отнимать у больных последние силы.
— Как, уже завтра? — Григорий попытался приподняться и, застонав, рухнул обратно. — Отчего так спешно?
— Пора, мой друг, я и так здесь засиделся.
— Как мне вас благодарить за все?!
— Вам не за что меня благодарить, Грегуар. Все, чего желали, вы совершили сами, без моего участия.
— А ваши советы?
— Какие пустяки! Любой беспристрастный наблюдатель мог сказать вам то же самое.
— Вы всегда так — не хотите даже слушать о благодарности. А сколь я, мы все вам обязаны!
— Оставим этот разговор. Нельзя ли у вас, Домна Игнатьевна, попросить воды?.. Да, этого бокала вполне достаточно.
Сен-Жермен достал из саквояжа коробочку. В коробочке, обложенной изнутри черным бархатом, лежал нефритовый флакончик. От нескольких капель густой темной жидкости в комнате распространился странный пряный аромат, вода в бокале мгновенно стала рубиновой, как сок граната, грани бокала засветились.
— Выпейте. Это слегка горчит, однако вполне терпимо. Вот так! Минут через десять вы заснете и спать будете долго. Может быть, целые сутки. Зато проснетесь здоровым. Только при одном условии, Домна Игнатьевна, ни под каким видом никого к нему не допускайте. Если его разбудят, это может ослабить действие лекарства.
— Уж будь покоен, батюшка граф, — костьми лягу!..
— Я знаю, на вас можно положиться. Ну что же, Грегуар, прощайте, желаю вам счастья.
— Саго padre, благодетель мой… я… мы… Я никогда… Я всю жизнь буду помнить, что счастьем своим обязан вам.
— Полно, Грегуар! Счастье свое человек создает сам, а вот несчастья ему помогают складывать и другие…
Если бы все зависело от меня, я желал бы вам несколько иного счастья, но это уже дело вкуса…
Орлов порывался что-то сказать, открывал рот, тут же его закрывал и наконец проговорил:
