Розмэри Сатклифф - Меч на закате
— Нет, не трогай меня, не сейчас.
И мои руки упали по бокам.
— Я не мог приехать раньше, Гуэнхумара.
— О, я знаю, — безрадостно отозвалась она. — Все это я приняла как часть уговора между нами в тот день, когда ты взял меня от очага моего отца… То, что тебя здесь не было, не так уж и важно, она звала не тебя — она плакала по Бедуиру и его арфе, прежде чем уснуть.
Удар был нанесен совершенно сознательно, а ведь она была не из тех женщин, кто прибегает к подобному оружию. Внезапно я в панике почувствовал, что она уходит от меня, и я схватил ее и притянул к себе, хотела она того или нет.
— Гуэнхумара, что такое? Бога ради, скажи, в чем ты меня упрекаешь?
На какой-то миг, стоя там рядом с телом малышки, она напрягла все силы, чтобы оттолкнуть меня; потом ее сопротивление иссякло, и она негромко прорыдала:
— Почему ты оставил нас на эти три дня и три ночи в Обиталище Фей?
— Потому что вы обе были слишком слабы, чтобы увозить вас через час после рождения и родовых мук. Если бы я увез вас тогда, я мог бы очень легко потерять вас обеих.
— Если и так, то я, по меньшей мере, умерла бы очень счастливой, а девочка избежала бы всего, что ей пришлось вынести за эти последние месяцы, — возразила она. — А так, мне кажется, ты потерял нас обеих теперь.
И стужа в ее голосе пронзила меня так же, как раньше — песнь соловья.
— Гуэнхумара, неужели ты не можешь понять? Я оставил вас на три дня в безопасности среди друзей, потому что боялся поступить по-другому, боялся за вас. Во имя Бога, скажи мне, разве это такой уж большой грех?
— В безопасности среди друзей, — вспыхнула она. — Потому что ты боялся? Да что ты знаешь о том, что такое бояться? О да, ты чувствовал, как у тебя сводит мышцы живота перед битвой. За всю свою жизнь ты только и знал, что топать и махать мечом; ты ни разу не испытывал, что значит бояться так, как боялась я в течение тех долгих трех дней и ночей! Я умоляла тебя… я знала, как это будет, и я молила тебя увезти нас оттуда, но ты не слушал, ты даже не слышал… а теперь девочка умерла.
— Из-за того, что она провела первых три дня своей жизни в доме Темного Народца? Сердце моего сердца, как ты можешь верить в такое?
— Все знают, что Темный Народец делает с человеческими детьми, — это чувствовалось даже в воздухе того места. А в последнюю ночь, третью ночь, мне снились жуткие сны, и я, вздрогнув, проснулась и увидела, что они забрали у меня ребенка! Та ужасная старуха сидела у огня, держа девочку на руках и напевая ей — тихую, темную песенку, от которой у меня похолодело сердце. И еще там был какой-то человек с накинутой на голову и плечи барсучьей шкурой и с барсучьими полосками на лице; он делал большим пальцем знаки у нее на лбу, как гончар делает знаки на глине; и там была Ита и все остальные женщины, они бросали в огонь травы, так что он взвивался вверх со странным горьковатым запахом и закручивался язычками вокруг девочки. Я вскрикнула, и Ита принесла ее и отдала мне; она сказала, что мне снились дурные сны и что я должна заснуть снова, и как я ни сопротивлялась, я уснула, как она и приказала мне.
— Ласточка, ласточка моя, ты не просыпалась; это все был один дурной сон.
— Наутро от нее все еще пахло тем горьким дымом.
— Ну, значит, это была какая-то очистительная церемония. У каждой веры есть свои тайные обряды.
— Они вытягивали из нее жизнь, — сказала Гуэнхумара. — Я знаю. Они вытягивали из нее жизнь, чтобы отдать ее своему больному ребенку… на следующий день он начал поправляться… а ей они не оставили жизни даже на три года.
Это было безнадежно. Я доверил бы соплеменникам Друима Дху мою или ее душу, но я знал, что никакие мои слова, никакие поступки не смогут изменить того, во что она верит. И все же я сделал еще одну отчаянную попытку:
— Гуэнхумара, между мной и народом Друима Дху были добрые отношения, и какое бы зло Темные Люди ни творили время от времени, они не предадут друга, если тот прежде не предаст их. Вот если бы я отпустил Кея той зимой пошарить в их ямах с зерном…
Но она даже не слушала. Она не чувствовала, что мои руки обнимают ее, и я со свинцовой безысходностью уронил их. Когда она заговорила снова, ее голос немного смягчился, но эта мягкость не сделала ее более близкой, чем раньше.
— Я знаю, что ты тоже любил ее, и знаю, что ты не мог понять, что ты делаешь. Но я всегда буду помнить, что девочка умерла из-за тебя… Нет, не трогай меня; я не хочу прикасаться к тебе или чтобы ты прикасался ко мне — я не захочу этого очень долго; может быть, больше никогда.
Я потерпел поражение, и осознание этого наполнило меня безнадежностью и отчаянием.
Я в последний раз взглянул на тело малышки и вышел мимо Гуэнхумары за дверь; верный Кабаль последовал за мной. Это было ее право — остаться наедине с ребенком. Я пересек слабо освещенный атриум и оттуда через двор прошел в кладовую, где всегда стояла походная кровать с одеялами и подушками на случай, если я пришлю гонца или сам приеду ночью слишком поздно, чтобы будить домочадцев. Я свалился на нее и, самое странное, проспал почти до полудня.
Мы похоронили Хайлин на следующий вечер, так что я смог помочь нести маленький гробик, прежде чем наутро вернуться к Братству. Со мной шли Аквила, который получил рану в грудь и теперь выздоравливал дома, Амброзий и еще несколько других. В это время года у меня было не очень много друзей в Венте. Мы вынесли Хайлин из дома после наступления темноты, с факелами на римский манер. Люди, которые вели свой род от римлян и которые были стариками, когда я был мальчишкой, говаривали, что женщина проживает всю свою жизнь «между двумя факелами», потому что она покидает дом ночью и при свете факелов только дважды: первый раз в свадебных носилках, а второй — в гробу. Но для маленькой Хайлин был только один раз, и ей не суждено было сесть в свадебные носилки.
Ночь была бурной, и пламя факелов трепалось и плыло на ветру, который мягко ворошил листья тополей; и вокруг маленькой могилки метались и скользили тени.
Мы не стали устраивать потом тризну. Это была такая незначительная смерть, слишком незначительная для подобных вещей. Мы вернулись обратно молчаливой группой, с потушенными факелами, и расстались у ворот старого дворца коменданта. Аквила проводил бы меня до самых покоев и, думаю, Амброзий тоже, но мне не нужен был никто рядом, и они достаточно знали и любили меня, чтобы оставить меня одного.
Луна уже несколько ночей была на ущербе, но когда я вошел в Королевин двор, света было достаточно, чтобы показать мне силуэт человека, сидящего на широком бортике старого, растрескавшегося водоема, в котором некогда бил фонтан.
Кабаль негромко заворчал, но я успокоил его, положив руку ему на ошейник. А человек поднялся на ноги и повернулся ко мне. При таком свете я почти ничего не мог разглядеть — только то, что он был примерно моего роста, светловолос и очень молод; но когда он заговорил на языке бриттов, его голос заставил что-то дрогнуть и зашевелиться в моей памяти.
— Ты — Артос Медведь, тот, кого называют графом Британским?
— Я Артос Медведь. У тебя ко мне какое-то дело? Сообщение?
Но я знал, что этого человека я никогда не видел в своем войске.
— Нет, не сообщение, — ответил он. — Мое личное дело; но когда я услышал о горе, посетившем твой дом, мне показалось, что будет лучше подождать тебя здесь, а не входить без предупреждения в такое время.
— И конечно же, твое дело должно быть очень срочным, раз оно не могло подождать до утра даже в такую ночь, как эта.
Он сказал:
— Прости меня. Я здесь чужой; я только что приехал с гор и не привык к каким бы то ни было городам. И куда же мне было обратиться в первую ночь в Вента Белгарум, кроме как в дом моего отца?
Меня накрыла бесконечная тишина, темное ледяное затишье. И в нем, казалось, разбегались и разбегались эти слова, словно круги, расходящиеся по стоячей воде, в которую уронили камень. И когда последний круг растворился на темном краю тишины, я смог только повторить последние слова и вновь разослать эти круги во все стороны.
— Дом твоего отца?
Значит, Игерна сдержала слово. Теперь я узнавал звук этого голоса. Сквозь годы я слышал его снова: «Пусть твой сын будет тебе отрадой, мой господин… твой сын отрадой… отрадой…»
— Меня зовут Медрот, — ответил он. — Моя мать сказала, что обещала тебе назвать меня Медротом — по имени белой крысы с рубиновыми глазами, что была у нее когда-то.
— Да, она обещала это; и еще что она пошлет тебя ко мне, когда ты станешь мужчиной. Должно быть, ей было нелегко сдержать обещание, потому что она, наверно, очень по тебе скучает, — или после тебя родились и другие? — я спохватился и попытался взять оскорбление назад, вспомнив, что она была его матерью. — Прости меня, Медрот. Я не должен был этого говорить.
У него вырвался короткий горький смешок.
