Розмэри Сатклифф - Меч на закате
— Я сказал Риаде оседлать Сигнуса, — заметил он наконец.
— Тогда тебе придется сказать, чтобы он расседлал его снова. До утра Сигнус мне не понадобится.
Наверно, он подумал, что я оглушен тем, что случилось, потому что он не уступал:
— Артос, ты, что, не понимаешь? Это сообщение и так уже было в пути день и еще ночь…
— И если я не поеду сейчас, то могу не застать девочку в живых. Да, я понимаю.
— Тогда почему…
— Если я поеду сейчас, то людям придется завтра встретиться с саксами без своего командира.
— Не будь глупцом, Артос. Разве мы с Кеем никогда не водили войско против саксов?
— Вы никогда не водили войско, которое Медведь бросил накануне битвы, чтобы отправиться по своим собственным делам… С тремя отсутствующими эскадронами шансы и так разделены между нами и этой вот стаей Морских Волков неравным образом. Послушай, Бедуир, я знаю и люблю каждого из вас и знаю, что могу рассчитывать на вашу верность до самого конца; я знаю, что ни один человек в Товариществе не осудит меня, если я сейчас уеду. Но есть и другие… я знаю также, какая ненадежная штука — настроение войска. Думаю, вы не сможете обойтись без меня, пока не кончится завтрашнее сражение.
— А если бы ты был убит или ранен в первой же атаке? Тогда нам пришлось бы обходиться без тебя.
— Это было бы совсем другое. Полагаю, вы все бились бы, как демоны из Тартара, чтобы отомстить за меня, — я неловко потрепал его по плечу. — Поезжай и скажи Риаде, что Сигнус не понадобится мне до завтрашнего рассвета, когда мы будем садиться по седлам.
— А Гуэнхумара?
— Гуэнхумара знает, что я приеду, когда смогу. Она вспомнит, что я был графом Британским еще до того, как взял ее от очага ее отца; и вспомнит старый договор между нами.
Но, думаю, в этом я ждал от Гуэнхумары, чтобы она рассуждала, как мужчина.
О последовавшем назавтра сражении я вообще ничего не помню. Потом мне сказали, что одно время мы были как никогда близки к поражению и только что окончательно не побежали с поля боя. И я слышал, как один из людей, разговаривавших возле хижины, где я снимал с себя доспехи, пока Риада ходил за моей запасной лошадью, сказал другому: «Положись на Медведя — он всегда знает, когда именно нужно бросаться в атаку» и одобрительно сплюнул. Так что, полагаю, я справился со своей ролью не так уж и плохо. Замечательная вещь — привычка.
Я оставил наведение порядка после битвы на Кея и Бедуира, а раненых, как обычно, на Гуалькмая, перехватил кусок ячменной лепешки и торопливый глоток пива и, выйдя к лошади, которую подвел мне Риада, с удивлением увидел, что тени едва начали удлиняться. Над саксонским лагерем поднимался дым огромного пожарища, и по всей долине среди мертвых и раненых бродили женщины; а в небе над головой уже собирались вороны.
Я вскочил в седло и выехал из лагеря, который был молчаливым и полным лиц, а потом направил лошадь к низкой гряде холмов, по которой проходила старая Дорога Иценов. Риада привел мне самого резвого и неутомимого из моих запасных скакунов, потому что Сигнус, после того как побывал в сражении, уже не годился в тот день для долгой и тяжкой скачки; но я многое отдал бы за то, чтобы он сейчас был подо мной, потому что не знал ему равных по быстроте и выносливости. Я чуть было не загнал своего послушного коня, потому что летел так, словно за мной по пятам неслась Дикая Охота. Солнце ушло с неба, и луна показалась из-за холмов, а я все скакал, отбивая одну за другой долгие мили вдоль старой горной дороги, не давая себе ни отдыха, ни пощады. К полуночи я подъехал к горному форту в Дурокобриве, первому сторожевому посту Амброзиевой твердыни, сменил там измученную лошадь на свежую и поскакал дальше.
Рассвет был уже совсем близко, когда я преодолел на пошатывающейся лошади последний прямой участок дороги, ведущий к северным воротам Венты, и дозорные открыли огромные створки, скрипнув обитыми железом стержнями в каменных гнездах, и пропустили меня внутрь. Цокот копыт гулко отдавался на все еще спящих улицах. Стражники у дворцовых ворот, в свою очередь, впустили меня в наружный двор, и я соскочил с седла и покачнулся, потому что прочная мостовая вздыбилась мне навстречу, словно палуба галеры на крутой волне. Кто-то вышел с принесенным из конюшни фонарем мне навстречу, точно поджидал меня, и я бросил ему повод и, спотыкаясь, как пьяный, побежал к внутреннему двору и лежащим за ним Королевиным покоям.
В глубине Королевина двора серебристой волной разбивался лунный свет, выбеливая листья куста роз, растущего в огромной вазе, и рисуя сзади на стене его идеальное повторение в виде кружевной тени. Дверь в атриум стояла открытой, и свет желтой лужицей выплескивался из нее на галерею вместе со звуками женских причитаний. Гуэнхумара вышла в проем двери и ждала меня, вырисовываясь темным силуэтом в свете фонаря; но это не она причитала.
Я замедлил свой неистовый бег, шагом пересек двор (он показался мне очень широким — огромное, похожее на арену пространство) и поднялся по ступеням галереи в полосу света. Помню, что я пытался не слышать причитаний, пытался не слышать сердцем, чреслами, животом то, что они означали.
— Девочка, — прохрипел я и, чтобы не упасть, схватился рукой за косяк двери, потому что в эту ночь я загнал себя почти так же, как свою полумертвую от усталости лошадь. — Что с девочкой?
Гуэнхумара не шевельнулась. Она сказала:
— Девочка умерла час назад.
Глава двадцать четвертая. Двойник
Гуэнхумара все еще стояла в дверях. Я сказал или попытался сказать что-то, не знаю, что именно, и она отозвалась хриплым безжизненным тоном, в котором не было ничего от обычной красоты ее голоса:
— Почему ты не приехал раньше?
— Я приехал как только смог, Гуэнхумара.
— Наверно, тебе нужно было сперва завершить какое-нибудь сражение, — все тот же хриплый ровный голос.
— Да, — ответил я. Она продолжала, не шевелясь, стоять в дверях. — Пропусти меня, Гуэнхумара.
Она быстро отступила назад, прежде чем я успел прикоснуться к ней протянутыми руками, и я ввалился в атриум. Комната показалась мне чужой; фонарь был притушен, и по стенам метались гигантские тени, заставляя вышитого сине-красного святого шевелиться, словно он был готов ожить; и я смутно разглядел в углу черную кучу, которая была старухой Бланид и которая раскачивалась взад-вперед, причитая так, как женщины с севера причитают по своим покойникам; и у самой границы круга света — еще одну женщину, должно быть, Телери.
— Где она? — спросил я.
— Там, где она спала обычно.
Я повернулся к открытой двери спальной каморки и вошел туда, чуть не споткнувшись о Маргариту, белую собаку Хайлин, лежащую поперек порога. Комната была наполнена тишиной, которая, казалось, не пропускала внутрь причитания из атриума, словно была уже выше этого. В воздухе чувствовался запах сгоревших трав, и свеча с камышовым фитилем мерцала в подсвечнике высоко на стене, точно маленькая звездочка; ее желтый свет растворялся и уносился прочь в серебристом потоке лунного света, который вливался в окно и ложился поперек кровати. Малышка Хайлин лежала, как всегда, в своем мягком гнездышке из бобровых шкур в головах кровати, но застыло и чинно выпрямившись, а не свернувшись клубочком, как котенок. «Почему они не могли оставить ей большой палец во рту? — оглушенно подумал я, — и похоронить ее, как хоронят любимого пса, в той позе, в которой она привыкла спать при жизни?» Кабаль, который последовал за мной в комнату, вопросительно просунул морду вперед, а потом взглянул мне в лицо и заскулил, пятясь с поджатым хвостом назад, в тень. Маргарита, тоже поскуливая, подползла к моим ногам и потрогала лапой покрывало на постели, напуганная тем, чего не могла понять. Гуэнхумара встала у изножия кровати и не шевелилась.
Тишина и неподвижность комнаты ледяной струйкой просочились мне в сердце, и оно оцепенело и застыло, и, думаю, я мог бы повернуться прочь, почти ничем не проявляя своего горя… Но потом где-то в спутанной чаще старых дворцовых садов запел соловей, и чистый пульсирующий экстаз этих звуков пронзил благодетельное оцепенение моего сердца острым мечом красоты, и это было больше, чем я мог вынести. Я упал на колени рядом с кроватью, зарылся лицом в мягкую темноту меха рядом с застывшим маленьким личиком, больше не похожим на личико Хайлин, и разрыдался.
Когда я пошатываясь встал с колен, лунный свет уже начал сереть, превращаясь в паутинную темноту зарождающегося утра, и в буйно разросшемся саду пробуждались трели малиновок и пеночек. Гуэнхумара по-прежнему стояла в ногах кровати, неподвижная, как Девять Сестер на вересковых нагорьях над замком ее отца, — и такая же чужая. Я хотел было обнять ее, но она отступила назад и быстро проговорила:
— Нет, не трогай меня, не сейчас.
