Валентин Ежов - Горькая любовь князя Серебряного
— Прав, прав, — раздалось отовсюду. — Прав!
— Не прав! — прозвучал один голос.
— Кто говорит, что не прав мой суд? — спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим спокойное выражение. — Пусть выйдет сюда!
Сын Малюты выступил вперед и стоял почтительно перед Иоанном. Семнадцатилетний Максим Скуратов и был тот самый опричник, который спас Серебряного от медведя.
— Так это ты, Максимушка, охаиваешь суд мой, — сказал царь, с недоброй улыбкой посматривая то на отца, то на сына. — Говори, почему суд мой тебе не по сердцу?
— Потому, государь, что не выслушал ты Серебряного, не дал ему очиститься перед тобою!
— Не слушай его, государь! — закричал Малюта. — Сын пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его!
— Малюта врет! Максим не пил ни вина, ни меду. Я знаю, — злобно сказал царевич. — Он гнушается! Ему не по сердцу служить в опричниках!
Малюта с тяжелой ненавистью взглянул на царевича.
— Вот ка-ак? — протянул царь. — Куда ж мне теперь, убогому, податься, раз такие богатыри не хотят мне служить?
Борис Годунов, между тем, незаметно вышел из палат.
Царский палач Терешка, в алой рубахе и красных сапогах, стоял на перепачканном кровью помосте, опираясь на рукоять широкого блестящего топора.
Двое опричников привычно содрали с Серебряного кафтан, отстегнули ворот рубахи, начали связывать ему руки.
Серебряный тихо отстранил их, выпрямился и, обратив взор на церковный купол с крестом, широко перекрестился, попросил:
— Господь наш, Иисус Хдистос, прими мою душу! После этого спокойно дал связать себе руки.
— Сразу видно молодца! — скалясь, одобрительно сказал Терешка, — Иной дрожит, слезьми обливается, а иной и вовсе сапоги лижет.
У помоста с плахой уже собиралась толпа, а на возвышении, предназначенном для знатных зрителей, на царском кресле оказалась Темрюковна.
Она сидела, поджав под себя ноги, вцепившись руками в подлокотники кресел. Подавшись вперед, не отрывая от плахи взгляда своих огромных глаз.
Терешка, продолжая балагурить, указал Серебряному на плаху.
— А теперича преклони… преклони свои ноженьки, боярин, перед моим-то престолом!
Опричники протянули было руки к князю, чтобы пригнуть его, но он, сердито повернув плечами, сам опустился на колени. Положил голову на плаху.
— На бочок, на бочок маленько, — поправил голову князя Терешка.
— А подбородочек оттяни, чтоб не попортить рожу-то.
Терешка, потоптавшись, утвердился косолапыми ногами возле плахи.
— Эх и повезло тебе, князь, — самая легкая казнь досталась! А у меня и рука — тоже легкая!.. Отхвачу тебе кочерыжку — и не почуешь, только спасибо скажешь!
Опричники весело ржали над его шутками. Терешка поплевал на руки, перекрестился, взметнул вверх сверкнувший на солнце топор.
— Стой! — раздался громкий голос. — Погоди, Тереша!
Палач повернул голову — по крутой лестнице на помост поднимался Борис Годунов. Терешка опустил топор.
— Повремени до срока. Я дам тебе знать!
Серебряный быстро поднялся, взглянул на Годунова, но тот уже спустился вниз.
Птицей слетев с кресла, царица Темрюковна преградила Годунову путь, заговорила гортанно:
— Какая чорта твою принесла, Бориса! — и дальше заклекотала по-своему.
— Прости, матушка-царица, — поклонился Годунов. — Еще наглядишься.
Снова что-то проклекотав, царица повернулась к помосту:
— Тирожка, делай!.. Я царица, а Годунова нет! Делай, Тирожка!
Она вдруг задохнувшись, зашлась надрывным кашлем. Согнулась пополам, приложила ко рту платок. Тот весь окрасился кровью.
— Эх, царица! — Годунов подхватил ее сухонькое тело на руки и, почти бегом, понес во дворец.
На эшафоте Терешка говорил Серебряному:
— Хорошая примета, боярин! Из-под топора уйти — долго жить! Однако ж как царь повелит. Ино дело Годунов, ино — царь-батюшка!
Годунов внес царицу во дворец. В сенях он столкнулся с царевой мамкой.
— Онуфревна, опять у царицы кровь горлом! — запыхавшись, сказал он. Опустил Темрюковну на ноги, придерживая за плечи. Та покачивалась с платком у рта.
Онуфриевна нахмурилась.
— Вольно ж ей было с постели-то вставать. На ладан дышит, а все на казни не наглядится, басурманка! Тьфу! Нашел себе жену Ваня. Будто на Руси красных-то невест мало. Пойдем, горемычная! — перехватила царицу из рук Годунова Онуфевна, повела в глубь дворца. — Напою тебя медом малиновым с травками да собачьим сальцем натру… Не жилица ты, нет, не жилица.
Годунов шел к царским палатам, слыша затихающий голос Онуфревны.
Малюта валялся в ногах царя.
— Батюшка, государь Иван Васильевич! — рыдал он, хватаясь за полы царской одежды. — Отпусти Максиму вину его! А уж если казнить кого, так вели меня, не давай я, дурак, напиваться сыну допьяна!
— Не за что казнить ни тебя, ни сына твоего! — засмеялся царь. — Максим прав. Я поторопился. Помню я Никитку еще до Литовской войны. Я всегда любил его. И он меня. Это вы, окаянные, — обратился царь к притихшим опричникам, — это вы всегда подбиваете меня кровь проливать! Что стоите, звери! Бегите, остановите казнь! Только нет, и не ходите! Поздно! Я чаю, уже слетела с него голова! Вы все заплатите за кровь его!
— Не поздно, государь, — сказал Годунов, возвращаясь в палату. — Я велел подождать казнить Серебряного. Я знаю, ты милостив. Иной раз и присудишь, и простишь виновного.
Черты Годунова являли смесь проницательности и обдуманного смирения.
— Борис, — лицо Иоанна прояснилось. — Подойди сюда. Ты один знаешь мое сердце. Ты один ведаешь, что я кровь проливаю не ради потехи, а чтоб измену вывести.
Годунов наклонился. Царь поцеловал его в голову.
— И ты, Максим, подойди сюда, я тебя к руке пожалую.
Максим поклонился до земли и поцеловал царскую руку.
Ввели Серебряного со связанными руками. Глаза Максима вспыхнули радостью, и он улыбнулся Никцте Романычу.
Это не укрылось от Малюты.
Князь был без кафтана, ворот рубахи отстегнут. За князем вошел палач Терешка.
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Не прогневайся. Исторопились было над тобой. Казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет. Поведай-ка, за что ты напал на него? — кивнул царь на Хомяка.
— За то, государь, что сам он напал на деревню и стал людей резать!
— А кабы знал ты, что они мои слуги, побил бы ты их тогда? — царь пристально посмотрел на Серебряного.
— Побил бы, государь, — сказал тот простодушно. — Не поверил бы я, что они по твоему указу душегубствуют!
— Добрый твой ответ, Никита!.. Ты да Борис, вы одни познали меня. Другие называют меня кровопийцею, а не ведают того, что, проливая кровь, я заливаюсь слезами! Кровь видят все, она красная, а слезы бесцветно падают мне на душу, как смола горячая, проедают, прожигают ее насквозь по все дни! — Царь при этих словах поднял взор свой с видом глубокой горести. Отпускаю тебе вину твою, Никита. Развяжите ему руки! Убирайся, Терешка, ты нам не надобен… Или нет, погоди маленько!
Иоанн обратился к Хомяку.
— Отвечай, — сказал он грозно, — что вы там учинили в Медведевке?
Хомяк почесал затылок.
— Потравились маленько мужиками! Нечего греха таить, — отвечал он полухитро, полудерзко. — Ведь деревня-то, государь, опальника твово, боярина Морозова!
Грозное выражение Иоанна смягчилось. Он усмехнулся.
— Что ж, лис двухвостый, — сказал он. — Пожалуй, и тебя прощу. Убирайся, Терешка, видно уж день такой выпал!
Среди присутствующих пробежал шепот. Только Вяземский все резал ножом скатерть, да Грязной продолжал пить, стараясь не показываться на глаза.
— Но ты не думай, что я начал вам, боярам, мироволить! — произнес царь строго и поглядел на князя Серебряного. — А теперь поведай нам, Что творится в Литве и с Литвою? Договорная не подписана? — спросил он, будто ничего не зная.
— Виноват, государь. Ни мира, ни ряда заключить не удалось.
— Чего так? Не пошли на уступки?
— Я вел дело без изворотов, по совести. А меня все норовили лукавством обойти. Я так королевским советникам и сказал, вы-де вьюны да оглядчики! Так не пойдет! Не вытерпел, да и порвал договор.
Все переглянулись.
— Ретивый, — мрачно сказал. Малюта Скуратов.
— Посмех и позорище. Тебе вместо посольской науки только мечом махать да бить литовцев! — засмеялся Басманов.
— Видит Бог, они сами того хотят, потому и отвергли мое посольство, — сказал царь.
— Прости, государь, — подал голос Серебряный. — Сейчас хорошо на татар двинуться. Уж и округ Москвы рыщут, гоняются за добычей.
— Знаю, — Царь уперся в него взглядом, — Они у меня стоят костью в горле.
— Приказывай! — развернул плечи Серебряный.
— И прикажу! — с угрозой произнес царь, — Прикажу, — повторил он тише. — После… Когда надо будет. Некстати сейчас мне возиться с ордою. Хватит с нас Казани и Астрахани. И войско большое нужно. — Царь покивал головой. — Прост ты, Никитка. Запомни — я и помиловал тебя сегодня за твою простоту. Только знай, что если будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Тогда уж не жди прощения!
