Исаак Гольдберг - День разгорается
Железная печка гудела привычно и весело. В квартире было тепло. Там, за стенами дома, потрескивал стужею закатывающийся декабрь, там посвистывал острый морозный ветер. Там что-то готовилось, что-то происходило. А Елена с Матвеем опять были отрезаны от других, опять обрекали себя на добровольное отшельничество.
— Должны были принести листовку... — прервал молчание Матвей. — Успели набрать и отпечатать в типографии несколько летучек. Но надо выпустить на новом материале... Чего-то долго не несут...
Елена прислушалась к звукам, доносящимся снаружи. Ей показалось, что кто-то скребется в наружную дверь.
— Кажется, пришли?! — вопросительно сказала она.
— Я схожу, посмотрю.
Матвей вышел в сени и прислушался. Сначала все было тихо. Он, чтобы проверить, открыл и снова закрыл дверь в квартиру, а сам остался в сенях. Несколько минут все было тихо, но потом послышались осторожные шаги, кто-то остановился у входа, постоял мгновенье, потом тихо пошел возле стены. Затем шаги затихли. Матвей напряг слух и догадался, что неизвестный остановился под окном.
«Слежка!» — вспыхнула тревожная догадка. — «Неужели уже напали на след?»
Подождав некоторое время, Матвей потихоньку вошел в дом. Елена встретила его испуганным взглядом. Он знаком попросил ее молчать и указал на окно. Оба подошли к столу и уселись на обычные свои места. Матвей тихо сказал:
— Если это слежка, то товарищ, который должен принести оригинал листовки, будет раскрыт... А потом раскроют окончательно и нас... Скоро же жандармы оправились!..
Елена взглянула на окно, прикрытое ставней, слегка наклонила набок голову. Прислушалась. Снаружи стояла тугая нерушимая тишина.
— Я выйду, Матвей! — предложила Елена. — Я пройду в дровяник за дровами. Они, — она кивнула головой на окно, — не догадаются, что мы слышали... Я посмотрю...
Матвей согласился. Елена набросила на себя шубейку, закуталась теплым платком и вышла.
Над крышами домов выкатывался холодный сверкающий месяц. Снег отливал светлой голубизною. Тени лежали густые, глубокие. Во дворе было тихо. Елена пробежала в угол, где у забора приютился дровяник, открыла дверцу и стала перебрасывать поленья, а сама украдкой поглядывала через полуоткрытую дверь во двор. Сначала все попрежнему было тихо. Но затем Елена уловила осторожный скрип шагов. Потом из-за флигеля показался человек. Он на мгновенье приостановился, вытянулся, прислушиваясь и присматриваясь в сторону дровяника, и опять скрылся. Но Елена успела узнать пристава, соседа. Тогда она набрала охапку дров и медленно пошла по двору обратно домой.
Когда она подходила к дверям, пристав вывернул из-за угла и быстро направился к ней.
— Подтопить собралась? замерзла? — игриво спросил он, останавливаясь пред Еленой. — А я, вишь, дохнуть воздухом вышел... Душно в квартире... Твой-то дома?
Елена прижала к себе охапку дров, которую несла, и, стараясь быть приветливой и простодушной, ответила:
— Дома. Куда ему ходить-то...
— А... — протянул пристав. — Дома? А мне показалось, что он у тебя где-то бродит... Я, признаться, к тебе завернуть хотел... Тючок-то, который схоронить хотел у вас, без надобности теперь. Прошло!.. Значит, дома, говоришь, твой?..
— Дома, дома! — подтвердила уже с некоторым нетерпением Елена, поглядывая на калитку, откуда каждую минуту мог показаться товарищ, который должен принести текст свежей листовки.
— Ишь, торопишься! — хрипло засмеялся пристав, ближе подвигаясь к Елене. — Боишься, ты, видно, мужа!.. Напрасно! Чего на него смотреть? Ты бы смелее!..
Елена встрепенулась: она услыхала шаги за воротами возле калитки. Сообразив, что это может идти товарищ, которого ждет Матвей, она нашлась и громко ответила приставу:
— Ах, ваше благородие! Да ведь он мне муж!.. Законный муж он мне, ваше благородие!
Пристав расхохотался. Но Елена не слушала его. Она напрягла все свое внимание к тому, что происходило за воротами. И вот она облегченно вздохнула: человек, который только что подходил на улице к калитке, круто повернул и пошел прочь. Елена усмехнулась и с нескрываемым задором крикнула приставу:
— А чего тут смеяться, ваше благородие?! Меня сбивать с пути вам стыдно!.. Тем более, у вас супруга!..
— Ну, ну! Скажешь!.. — немного смущенно возразил ей пристав и опасливо оглянулся в сторону своей квартиры.
Елена повернулась и быстро вошла в свои сени.
— Ну, что? — встревоженно спросил ее Матвей. Она сложила дрова возле печки, стряхнула с платья снег, разделась и, смущенно улыбаясь, вплотную подошла к Матвею:
— Все пока благополучно... Это пристав наш бродил...
— Он что-нибудь подозревает?
— Нет, мне кажется... — Елена густо покраснела.
— А в чем же дело?
— Глупости!.. — освобождаясь от смущения, раздраженно сказала Елена. — Ну, понимаете, Матвей, этот идиот... ухаживать стал за мною...
— Ухаживать? — Матвей поднял брови.
— Да, да!.. Он уже раз заходил без вас сюда... А сейчас он высматривал, дома ли вы, мой законный муж... Ах, гад какой!.. Вот из-за него товарищ ушел ни с чем...
Она рассказала, каким способом дала она знать товарищу, что входить во двор опасно. Матвей выслушал ее со строго сдвинутыми бровями. У Матвея мелко вздрагивали пальцы. Он прятал их, но Елена видела эту дрожь и все больше и больше смущалась...
Немного позже Матвей неожиданно сказал:
— В конце концов, здесь работать становится опасно...
Елена молчала.
33На станции застыли два поезда. В красных теплушках того, который прибыл с запада, томились арестованные. Их собрали с разных станций, они не знали, что их ожидает. Им неизвестно было о том, что происходит кругом: плотные стенки полухолодных теплушек отгородили их от живого мира.
Осьмушин попал в одну теплушку со слесарем Нестеровым. Слесарь угрюмо сопел и, когда телеграфист шопотом спрашивал его: «Это что же такое, товарищ Нестеров?» — брезгливо отвечал: «Засыпались!.. какая-то, видать, заминка!..»
Их везли на восток и чем ближе подъезжали они к городу, тем тревожней становилось в теплушке. Однажды солдаты, окарауливавшие их, вошли к ним и сердито заявили:
— Имейте в виду: ежели что с поездом ваши товарищи там, на воле, сделают, вас каждого десятого повесим!.. Такое распоряжение!..
Немного позже двух рабочих вызвали на какой-то остановке и на виду у всех жестоко выпороли шомполами. После этого каждый из арестованных с содроганием ждал, что и его может постичь такая же участь, и на каждой остановке в вагонах все замирали и боялись глядеть друг другу в глаза.
Осьмушин, захлебнувшись от горя и ужаса, прижался после того случая к Нестерову и поведал ему:
— Если со мной что-нибудь... я сам под поезд брошусь!..
— Ты-ы!.. — прикрикнул приглушенно на него слесарь. — Не скисай!.. Рано, брат!..
Совсем недалеко от города по теплушкам прошел офицер в сопровождении трех солдат. Один из солдат нес ручной фонарь и освещал им арестованных. Офицер сверял по списку людей, был строг и иронически и многозначительно усмехался. После этого обхода у многих упало сердце:
— Что это с нами собираются делать?..
И опять, когда Осьмушин пришел в смятение, Нестеров одернул его:
— Прежде времени не умирай, брат!.. Обожди!..
На рассвете поезд внезапно остановился среди пустынного снежного поля.
Стоявший на паровозе рядом с машинистом часовой увидел впереди разобранный путь и выстрелил в воздух. Тревога подняла всех в поезде. Солдаты высыпали из вагонов. Вышли из своего вагона и офицеры. Путь был осмотрен и была снаряжена команда для его исправления. А машиниста вызвали в вагон к самому графу. Через десять минут машиниста провели по сугробам рядом с поездом, повалили на снег, содрали с него одежду и стали сечь. Солдаты тупо и мерно били его, а стоявший возле офицер курил папироску за папироской и несколько раз проговорил:
— Будешь внимательней!.. Будешь внимательней, каналья!..
Путь исправили в два часа. Затем поезд двинулся осторожно дальше. Вел его тот же машинист, но теперь уже на паровозе рядом с ним были не один, а два часовых.
И в поезде, в красных теплушках, стало после этого еще тревожней, еще настороженней.
За двадцать-двадцать пять верст до города тревога эта выросла и охватила и солдат. Откуда-то пришла уверенность, что в городе ждет сопротивление, что без жестокого, кровопролитного боя дело не обойдется. И когда подошли к полустанку, последнему перед городом, где поезду и не полагалось останавливаться, поезд остановился. Солдат выгнали из вагонов, построили вдоль поезда. Офицеры осмотрели своих людей, проверили оружие, выровняли фронт, сами подтянулись. Из своего классного вагона вышел генерал. Высокий, немного сутылый, с повисшими седыми усами и лохматыми бровями, он, брезгливо поджав тонкие губы, прошел по фронту замерших в строю солдат и привычно бросил:
