Исаак Гольдберг - День разгорается
Исаак Гольдберг - День разгорается краткое содержание
Ис. Гольдберг
День разгорается
Роман
Часть первая
Баррикаду строили неумело, но весело. На углу свалили витрину из-под афиш и бросили ее поперек переулка. С портновского магазина «Майзель и сын» содрали длинную вывеску, выкатили из ближайшего двора старую телегу, натаскали ящиков, досок, дров.
Днем к строящейся баррикаде подходили соседи и осматривали ее деловито и хозяйственно.
— Мешков-бы сюды с песком! Вот на фронте ловко с мешками в траншеях выходило!
— Кабы снегу больше, так набить бы его стенкой, да водой облить! Очень хорошая защита получается!
— Песку, песку поболее-бы!
Днем вокруг дружины ползали любопытные, носились мальчишки. Даже притащилась торговка с калачами.
А к вечеру, когда баррикаду кое-как соорудили и возле нее залегли дружинники, кругом стало пустынно.
Вечером Павел на полчаса сбегал к Гале.
— Павел, — попросилась девушка, — я с тобою!
— Нет, Галина! Оставайся здесь. Оставайся!
— Чудак ты, Паша, как же я могу без тебя? Я измучаюсь. Мне с тобою спокойней.
— Тебе нельзя. Туда выделена определенная группа. У тебя другое дело...
— Возьми меня...
— Молчи! — с ласковой суровостью приказал Павел и положил обе руки на плечи девушки, — молчи и слушайся старших!
2Ночью было тихо. Октябрьский мороз сковал бесснежную землю. Октябрьский мороз тугой изморозью стоял неподвижно в воздухе. Красный огонь костра беспомощно никнул к земле под стужею. От красного огня кругом подплясывали неуловимые тени.
Дружинники зябко ежились. Они подходили к костру и грели окоченевшие руки. С вечера они оживленно беседовали, перекидывались шутками, пели. Стылая, морозная ночь сморила, нагнала молчаливость. Дружинники замолчали.
Павел прикурнул[1] возле огонька и боролся с дремой. Сон накатывал на него, сцеплял глаза и заволакивал окружающее красноватым густым туманом. Не поддаваясь сну, Павел вставал, подходил к баррикаде, взбирался осторожно на нее и вглядывался в пустынную улицу, легшую мертво и настороженно между затаившимися, слепыми домами.
Товарищи вокруг Павла тоже боролись со сном и стужею. И когда Павел подходил к баррикаде, кто-нибудь присоединялся к нему и сдержанно говорил:
— Тихо кругом. Пожалуй, ничего нынче не будет.
— Пожалуй... — соглашался Павел и всматривался в безлюдье и пустынность улицы.
Под утро, когда стало холоднее, словно холод шел от белесого рассвета, где-то в стороне, далеко отсюда, захлопали редкие выстрелы. Дружинники разом вскочили и столпились возле баррикады.
— На Знаменской перестрелка!
— Кожевенники там! Дружина большая!..
— Там близко от казарм... Жарко ребятам придется!
— Жарко...
Павел прислушался к перестрелке и оживился:
— Ну, вот, ребята, начилось, значит! Теперь недолго ждать и у нас...
Дружинники подтянулись к баррикаде. Некоторые стали возиться с оружием, другие принялись примащиваться к ящикам и дровам, отыскивая удобное местечко. Костер вспыхнул и стал замирать. Дым пополз по земле горький и серый.
Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке подошел к Павлу.
— Слушай, товарищ, мне бы сходить... Покеда не началось. Обещал я ребяткам побывать у них утречком. Двое их там. Поди, замлели...
Павел недоверчиво поглядел на мужика, отвел от него глаза и неприязненно сказал:
— Шутишь, парень! Как же можно теперь уходить? Теперь каждую минуту казаков жди... Не ладно ты!.. Сказал бы лучше, что дрефишь, ну и ступай! Без фокусов! Мы никого не задерживаем!
Несколько дружинников, прислушавшись к разговору, хмуро посмотрели на мужика. Кто-то насмешливо и грубо крикнул:
— Кишка тонка! Не держи его, Павел, пусть он к бабе ворочается, там спокойней!
— Я не к бабе... — обидчиво и растерянно оправдывался мужик. — У меня, вишь, ребятишки дома одни. Тут недалечко. Я бы мигом.
Так же неприязненно, как прежде, Павел снова повторил:
— Если дрефишь, уходи!
Всклокоченная борода мужика метнулась в сторону. Огорченно и растерянно мужик мотнул головою:
— Не дрефлю, нет! Говорю — к ребятишкам... Я, значит, пошел, товарищи!..
Дружинники пасмурно насупились. Павел хмуро и презрительно махнул рукою.
Мужик туже затянул опояску на полушубке и быстро пошел прочь от баррикады.
Дальняя перестрелка в просветлевшем утре слышалась громче и ближе.
3Третий день в городе было неспокойно. Третий день по главным улицам разъезжали патрули и на перекрестках стыли часовые. Магазины были закрыты и базары пустовали. Обычная жизнь города замерла и вокруг были смятение и беспорядок.
Заводы стояли пустые и над их трубами не плавал и не клубился дым. На вокзале мертвое спокойствие пугало своей неожиданностью и в стороне, как очарованное стадо, сбились беспорядочно вагоны и паровозы.
А в районах, которые грудились возле заводов и мастерских, перекрестки улиц в разных местах были загромождены баррикадами. И вооруженные люди сторожили эти баррикады.
У вооруженных людей было возбужденно-радостное настроение. Над ними реял смех, они перекидывались шутками. Они большей частью были молоды и свежо и ясно беззаботны. И молодая и ясная беззаботность их не омрачалась взрывами выстрелов и подкрадывающейся опасностью.
Третий день город жил небывалой жизнью, оторванный от других городов, потерявший связь с ними. Тугие нити телеграфных проводов молчали, по тугим нитям телеграфных проводов не скользила невидимо безмолвная весть из других мест, от городов, от широкого и смятенного мира.
Над городом реяло непривычное слово: забастовка! Оно чернело на белых лоскутках прокламаций, расклеенных по заборам и витринам. Оно перекатывалось из дома в дом, и то пугало иных и наполняло их бессильной злобою, то радовало других и согревало:
— Забастовка!
Губернаторский белый с колоннами каменный дом, как крепость, охранялся усиленно. Во дворе бивуаком расположились солдаты, на улице стояли часовые и пугали своей суровостью прохожих. У губернатора все время шли совещания. И к нему и от него беспрестанно приезжали и уезжали жандармский полковник, воинский начальник, полицеймейстер и прокурор. А казаки-вестовые с разных концов города вскачь приносили сюда новые вести. И все эти вести, стекавшиеся с разных концов, говорили об одном:
— Забастовка!.. Забастовали!..
И тогда от казарм усиленней текли ощетинившиеся штыками роты и на рысях проносились казачьи патрули.
Солдаты шли по мирным улицам. Город безмолвствовал. Город притаился. Но когда казачий патруль впервые сшиб и рассеял толпу демонстрантов, над которой реял дерзко и вызывающе красный флаг, и когда нагайки полоснули по спинам, выдирая вместе с клочками одежды живое мясо, когда брызнула первая кровь, — путь уверенно марширующим солдатам стал преграждаться баррикадами.
Вокруг баррикад вспыхнуло оживление. К баррикадам стянулись люди. Разные люди.
4Худой мужик с всклокоченной бородой и в рваном полушубке ушел в раннее тусклое утро от баррикады, потуже затянув опояску на полушубке.
Павел мгновенье поглядел ему вслед и подумал:
— Дезиртир!
И больше уже не думал и не вспоминал о нем. Потому что утро хмуро и нехотя разгоралось, потому что взрывы и раскаты выстрелов становились все громче и настойчивей.
В тусклых кривых улицах, по которым торопливо пошел худой мужик, было безлюдно. Ставни глухо прикрывали тревожный и безмолвный покой жителей. Замерзшая земля упруго гудела под быстрыми шагами. Седой иней мутно тускнел кругом, покрывая дощатые тротуары и крыши.
Тусклые кривые улицы привели мужика к скрипучей калитке. Он толкнул ее, она распахнулась. И скрип ее наполнил его радостью. Скрип калитки был привычным, родным звуком.
По изрытой осенними дождями тропочке дошел он до темной избы с прикрытыми ставнями и стукнул в дверь. За дверью всплеснулись детские голоса:
— Тятя?.. Тятенька?!
— Ну-ну, я, ребятки! — успокоил он, входя в полутемную избу. — Вот сказывал, что приду и пришел!
Ребятишки обступили мужика. Они были в одних рубашонках, а в избе стоял крепкий холод. И они дрожали. Но приход отца вытянул их из постели, где им было немного теплее. И теперь они дрожали не только от холода.
Их было двое — мальчик лет семи и совсем крошечная девочка. Мальчик глядел из-подлобья и губы его дрожали от обиды и горя. Девочка прижалась к отцу и всхлипывала:
— Боюся... тятенька, боюся!
— Молчи, Нинишна! — прикрикнул на нее мальчик. — Плакса!.. Вот она все ревет! Все ревет, а мне спать хотца... и исть!..
— Ах, беда, ребятки! — засуетился мужик. — Хлебца нигде раздобыть не мог. Такая заваруха округом!
