Валентин Азерников - Долгорукова
Он привлёк к себе и девочек. Катюшенька была ещё совсем мала. Он жадно вдыхал тот особый запах детского тельца, который успел позабыть: в нём перемешались свежесть и чистота. Есть ли что-нибудь на свете сравнимое с ним, с этим запахом. «Я счастлив, — снова подумал он, — и, наверно, никакая власть на свете не может возвыситься над счастьем отцовства. Над тихим домашним счастьем». Ему, увы, выпадали не столь уж многие часы такого счастья. Положение — обязывало. Положение, налагавшие высочайшие обязанности, с которыми — приходилось признаться, — он, император, был не в силах справиться. Даже при великом множестве чиновников и помощников всех рангов.
На Лориса — особая надежда. Александр верил, что он исполнит своё обещание — выловит главных вождей-главарей террористов. Обезглавленная «Народная воля» постепенно распадётся — в это он верил, в этом его убедил Лорис и Валуев. Еврей Гольденберг раскололся, открыл все нити, ведущие к заговорщикам, и облегчил правосудию задачу — сам себя казнил, угрызаемый совестью.
Обязанности снова призывали его. И он с трудом оторвался от тёплого Катиного очага. Обязанности в этот день были не особенно велики и обременительны: в мраморном дворце у брата Кости должны были снова, в который раз, собраться высокие особы для того, чтобы обсудить, как навести порядок в империи, бунтуемой фанатиками и маньяками. «Будет очередная говорильня!» — предсказывал наследник, ожесточавшийся всё более и избравший своим духовным наставником обер-прокурора Святейшего правительствующего Синода Константина Петровича Победоносцева.
Александр Победоносцева не одобрял. Тот противился решительно всему — даже самым слабым послаблениям. А слово «Конституция» предавал анафеме, объявляя его дьявольским измышлением, идущим от богопротивных французов, отрубивших голову своему королю и его супруге.
Император решил пройтись пешком от Зимнего до Мраморного, благо путь был ближний. На этот раз его сопровождала усиленная охрана во главе с верным Рылеевым, плотно прикрывшая особу государя от прохожих. Это было Александру не по душе.
— Саша, столь великие предосторожности напрасны, — говорил он Рылееву, — про этот выход в неурочное время никто не может знать
— Бережённого Бог бережёт, Ваше величество, — почтительно отвечал Рылеев, и Александр невольно соглашался.
Был обычный петербургский серый день. Нева тяжело лежала меж своих берегов, лениво катя свинцовые воды. Столь же лениво колыхались на ней баркасы и парусники, словно бы никуда не торопясь. Петропавловская крепость и соборный шпиль гляделись с Дворцовой набережной как сквозь кисею. Ветер улёгся где-то вдалеке, как видно дожидаясь своего часа. Барашки и оторвавшиеся от них завитки облаков плыли в одном направлении, мало-помалу сливаясь, густея и уплотняясь. Дело шло к дождю.
Завидев государя в окружении свиты, одни прохожие останавливались, снимали шляпы и низко кланялись, другие же продолжали идти как ни в чём не бывало и только с известной независимостью приподымали шляпу с поклоном. «То был наверно нигилист, — думал в таких случаях Александр. — Нигилистов, оказалось, было немало. Прежде пред батюшкой, при его проходе падали ниц. Может, это и чрезмерно, однако кто станет отрицать, что народ развратился свободою, и в этом, разумеется, виноват в некотором роде я сам. Но с другой стороны, времена нынче переменились радикально: иное время иные песни. Кто мог бы искусственно сдерживать движение прогресса? Европа является пред нами великой искусительницей. Она всё более и более втягивает нас в свою орбиту. Мы не можем отгородиться от неё, как призывает нас Победоносцев, равно от её победительных влияний и идей. Вот что следует сказать там, в Мраморном дворце...»
Но он ничего не сказал. Говорили другие. Удивил цесаревич Александр, наследник престола, старший сын. На прежних совещаниях такого рода он противился с обычной своей ленцой всякого рода начинаниям, от которых попахивало чем-то новым. На этот же раз Саша — Александр всё ещё именовал его по-домашнему, хотя он был давно в супружестве с дочерью короля датского Софией-Фридерикой-Дагмарой, нареченной при святом миропомазании Марией Фёдоровной и успел уже наградить своего отца внуками Николаем, Георгием, Михаилом и Ксенией, с которой Александр время от времени любил повозиться, — так вот на этот раз Александр решительно воспротивился всем предложениям, исходившим от Лориса и даже от Валуева. Ему внимали, к нему прислушивались, видя в нём будущего императора. Да и тон его был решителен. Настолько, что никто не решился ему возражать, понимая бесполезность возражений.
Александр впервые основательно подумал о том, что у его наследника — жёсткий характер и что России при нём придётся нелегко. Откуда такая жёсткость, такая непререкаемость в суждениях? Нет, не от него, тем более не от матери. Он был весь какой-то отличный от породы: большой, грузный в свои неполных тридцать пять (на два года старше Кати, — мельком подумал Александр), не любивший труда, бражник и охотник, как, впрочем, и его отец. Саша с некоторых пор стал не только проявлять интерес к делам правления, но и довольно решительно вмешиваться в них.
Александр не препятствовал — пусть. Этот навык в конце концов был необходим. Но не в чрезмерности, тем более при живом царствующем отце.
Невестка же, очередная Мария Фёдоровна, ему не очень-то нравилась. Узколицая, смуглокожая — отчего, он решительно не понимал, — она была надменна и резка с окружающими и, похоже, презирала русский язык и свою новую родину. В ней уже прорезывались задатки будущей императрицы, хотя она оставалась почтительной «дочерью» Александра и Марии Александровны. Может, она так сильно влияла на своего супруга? Нет, непохоже. Саша кроме всего прочего отличался известным свободолюбием и нередко пропадал на охоте по целым дням, хотя кроме охоты, как докладывали Александру, были и другие увеселения — охота на двуногую дичь женского пола.
«Как он переменился», — думал Александр, с вялым интересом посматривая на своего наследника во время его непререкаемой речи. Чего же он удивляется: он уже успел пройти огонь, воду и медные трубы: командовал гвардейским корпусом, правда, без особого блеска, но голосом зычным и строгим, считался атаманом всех казачьих войск; в русско-турецкую войну командовал рущукским отрядом, хотя чудес храбрости и воинского умения не показал...
«Да, чёртовых зубов ему недоставало, — размышлял Александр, — держался в хвосте своего отряда. Правда, я приказывал ему беречься. После того как умер молодым Николенька, цесаревич, на которого возлагалось столько надежд, следовало охранить Сашу. Наверно, я сам виновен, что в нём недоставало смелости тогда. Зато теперь он осмелел — в словесных баталиях. Мне, слава Богу, он не решается публично перечить, и на том спасибо. Приблизил к себе Победоносцева, почёл его пророком. Константину Петровичу, конечно, нельзя отказать в уме и образованности — он был законник, окончил училище правоведения, возглавлял кафедру правоведения в Московском университете, потому и был приглашён наставлять в законах; великих князей Николая, Александра и Владимира. С той поры Саша к нему и привязался. Ему нравилась красноречивая непререкаемость наставника, его приверженность к старине, к духовным ценностям православия, к сочинительству: в «Русском богатстве» много напечатал своих так называемых трудов, издал книгу о своём путешествии с покойным Николаем. Книга называлась пространно и верноподданно: «Письма о путешествии Наследника Цесаревича по России от Петербурга до Крыма». Потому и настоял Саша, чтобы наставник переехал из Москвы в Петербург и был, как правовед, введён в члены Государственного совета. Однако жесток, жесток и непоколебим, чрезмерно консервативен в своих взглядах и не допускает возражений. Вот, верно, от него и прежде не замечаемые у Саши черты характера...»
Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла[30], —
напишет Александр Блок годы и годы спустя. И этот образ останется потомкам навсегда.
...За всеми своими заботами Александр не мог знать всего, вышедшего из-под проникновенного пера Фёдора Ивановича Тютчева. Две встречи их были мимолётны. Но когда министр двора граф Адлерберг поднёс ему тютчевское: «Александру II»:
Ты взял свой день... Замеченный от века
Великою Господней благодатью —
Он рабский образ сдвинул с человека,
И возвратил семье — меньшую братью...
Александр был тронут. Среди злобных, а порой и угрожающих откликов большинства дворянства, среди явного неодобрения многих приближённых, эти четыре строчки прозвучали музыкою.
Надежда стала питать поэта с новым царствованием. Именно тогда он вопрошал:
