Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
— То есть как же они не знали? Очень даже хорошо знали. И я говорил им, чтобы они доставили негра вашей милости прямо в дом, да и вознаграждение заодно получили: им за поимку дублон в четыре дуро полагается. Но они сказали, что им лучше в лесу заночевать, а то как бы не увидели их здесь прочие негры да не послали весточку беглым. Тоже и спешка у них была — им еще тех сорок нужно поймать, что на позапрошлой неделе от графа до Фернандина убежали из Лангосты. Графский управляющий нарочного посылал за отрядом…
В это время во дворе инхенио между господским домом и сахароварной появились негры, возвращавшиеся с плантаций; их было человек триста, а может быть, и несколько больше. Попросив извинения у присутствующих, дон Либорио сошел с террасы, чтобы устроить смотр собравшимся рабам и отдать им через своих помощников, также рабов, последние в этот день приказания. Но еще до того, как толпа невольников появилась на дворе перед господским домом, многоголосый говор и кандальный звон возвестили об их приближении. Действительно, двое негров были закованы в ножные кандалы, кольца которых, скрепленные посредством железных поперечных прутьев, соединялись еще, кроме того, перекинутой через ноги цепью; передвигались кандальники с немалым трудом, потому что, шагая, им приходилось описывать полукруг сперва одной, а затем другой ногой. У третьего их товарища было надето на ногу железное кольцо, а к нему за длинную, футов шести, цепь прикована была чугунная болванка, напоминавшая формой гирьку от часов, так что наказанный мог передвигаться, лишь намотав эту длинную цепь себе на руку. Не сделай он этого, железное кольцо при ходьбе протерло бы ему лодыжку до самой кости, несмотря на то, что нога была обмотана под железом куском ветоши. Время от времени человек с цепью на ноге останавливался, и тогда далеко вокруг разносился высокий и звенящий печальный возглас: «Вот идет Чилала, беглый негр!»
Все невольники без исключения — мужчины, женщины и даже те, кто был в кандалах, — явились в инхенио с какой-нибудь ношей на голове: кто принес вязанку тростниковых верхушек или молодых древесных побегов — любимое лакомство кубинских мулов и лошадей, кто — гроздь бананов, иногда спелых, а иногда совсем зеленых, кто — связку пальмовых листьев на корм свиньям; этот — тыкву, тот — охапку хвороста. Одеты были все одинаково — в штаны и рубахи из сурового полотна, но лишь у весьма немногих — таких насчитывалось здесь человек пятнадцать — двадцать — эта одежда выглядела новой или малоношеной и еще не успела изорваться. Платье остальных давно превратилось в рубище, и сквозь лохмотья просвечивало тусклое черное тело. Башмаков не было ни на ком, единственной обувью служили этим людям постолы из сыромятной кожи, подвязанные бечевками из волокна махагуа или же из не менее прочного пальмового волокна. Однако даже такая обувь имелась лишь у немногих. В толпе рабов затерялось десятка три-четыре женщин, которых можно было отличить от мужчин разве только по их одежде — некоему подобию мешка с отверстиями для головы и рук, надетого на плечи и спускавшегося чуть пониже колен; отсутствие рукавов придавало этому одеянию отдаленное сходство с древнеримской туникой, выполненной, правда, весьма топорно.
— Стройсь! — оглушительным голосом проревел дон Либорио, объезжая на коне неровные шеренги рабов; при этом у него был вид генерала, командующего своим войском. Привычные к его окрику невольники быстро построились в правильные ряды. Но не все оказались достаточно проворными: некоторые замешкались по неловкости или из-за того, что железные оковы стесняли их движения, других делала медлительными тяжелая ноша, третьи не успели занять свое место потому, что стоявшие впереди слишком быстро сомкнули строй. На этих-то несчастных, робко теснившихся позади своих товарищей, и обрушился гнев управляющего. Схватив в бешенстве свой бич, он стал стегать им людей, не разбирая правого и виноватого, пока наконец ряды не выровнялись, как он того требовал.
Так обращались с рабами во все времена и повсюду, где только существовало рабство, и надо ли удивляться, что хозяева Ла-Тинахи не составляли исключения из общего правила? Нет, они мыслили совершенно так же, как и большинство рабовладельцев, хотя негр в их глазах и не был вещью в том смысле, в каком употребляет это слово применительно к рабу римское право. Различие во взглядах было здесь довольно существенное. Древнеримское право почти полностью отказывало человеку-вещи в способности мыслить, видя в невольнике всего лишь орудие труда; между тем как владельцы инхенио, не признававшие иного права, кроме права удовлетворять свои прихоти и потакать своим страстям, отнюдь не отказывали человеку-вещи в этой способности; напротив, согласно их твердому убеждению, раб, несомненно, мыслил, мыслил по крайней мере о трех вещах: во-первых, как бы уклониться от работы, во-вторых, как бы досадить своему господину, в-третьих, как бы умудриться всегда и во всем поступать наперекор его интересам, желаниям и воле.
Негр, каким хозяин обычно представляет его себе, — это некое чудовище, в котором самым отвратительным образом соединились тупость, бесстыдство, лживость, подлость и злонравие; хозяин убежден, что только бич, принуждение и сила способны заставить чернокожего беспрекословно, быстро и безропотно выполнять заданную ему работу. Широко распространена между рабовладельцами сентенция: «С неграми нельзя по-хорошему». И поэтому всяческой похвалы, уважения и отличия достоин в глазах рабовладельца управляющий, который не прощает рабам ни малейшей оплошности, не выгораживает их перед господином, но как божий гром обрушивается на провинившихся, а в случае необходимости умеет действовать решительно и твердо, умеет согнуть этих строптивых, бессовестных негров в бараний рог.
Вот почему, когда невольники, выполняя приказ управляющего, сбросили на землю к своим ногам принесенные ими связки зелени и фрукты и дон Либорио в наказание за то, что часть плодов при этом разбилась, снова обрушил свой бич на плечи рабов, — хозяева инхенио Ла-Тинаха приветствовали строгость управляющего одобрительными возгласами, ибо для них совершенно было очевидно, что ущерб произошел не от неловкости виновных и не оттого, что они еще не пришли в себя после первого града ударов, но исключительно от их злого умысла.
Донья Роса, эта благочестивая христианка, исправно ходившая к исповеди и не скупившаяся на милостыню для бедных, женщина, умевшая быть такой приветливой с людьми ей равными, горячо любившая своих детей и склонная, по крайней мере умозрительно, извинять проступки ближних в надежде, что отец небесный будет столь же снисходителен к ее собственным прегрешениям, — эта донья Роса, хотя подобное признание для нас и тягостно, с улыбкой смотрела на то, как извивались и корчились несчастные негры под ударами кожаного бича, нещадно полосовавшего их спины и плечи. Возможно, улыбка ее была вызвана тем, что грубость этого зрелища забавляла ее своей гротескностью; во всяком случае, из уст ее вырвалось восклицание, одобрительно поддержанное всеми присутствующими:
— Боже, до чего эти люди похожи на скотов!
Однако улыбались также и кучера Апонте и Леокадио, улыбались и два товарища их, стоявшие с ними рядом под навесом конюшни, откуда все они, привлеченные несмолкаемым щелканьем страшного бича, наблюдали за происходящим. В этом безопасном месте они ожидали конца смотра, чтобы затем выйти из своего убежища и подобрать с земли принесенный для лошадей зеленый корм.
Едва ли мы удивим нашего читателя, когда добавим к сказанному, что также и собаки дона Либорио старались во время этой сцены выказать свою радость и удовольствие. Пока управляющий находился на террасе, они смирно лежали у ног его лошади, но едва он сошел вниз и направился к неграм, они вскочили и, одна — справа, другая — слева, бросились вслед за ним, пристально следя за движением его глаз и правой руки, чтобы по первому знаку кинуться на жертву, которую хозяин укажет им, и вцепиться ей в горло.
Заметим, однако же, что не все дамы, присутствовавшие при этом жестоком зрелище, встретили одобрительными возгласами упомянутое нами выше замечание доньи Росы. Более того, донья Хуана отвела глаза в сторону, и лишь соображения приличия удержали ее от того, чтобы покинуть террасу, где она волей-неволей должна была если не видеть, то по крайней мере слышать свист плети и глухие стоны истязуемых. Те же чувства, что и донья Хуана, испытывали также ее племянницы и младшие дочери сеньора Гамбоа, но так как им не было нужды блюсти все строгости этикета, они поспешили укрыться внутри дома, в патио, куда за ними последовали Менесес, Кокко и Леонардо. Однако дон Кандидо не дал сыну уйти; он окликнул Леонардо и велел ему сопровождать доктора Матеу в барак для больных, чтобы там от самого беглеца узнать все подробности происшедшего. Когда же Леонардо ушел, дон Кандидо доверительно объяснил священнику и капитану-педанео:
