Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
— С вашего позволения выскажу и я свою мысль, — скромно заметил священник, вступая в разговор. — Я полагаю, что от существ столь невежественных и темных, как негры, напрасно было бы ожидать разумных суждений и действий. Тщетно стали бы мы искать причину их проступков и непокорства в каком-нибудь акте произвола или насилия, допущенном по отношению к ним. Нет. Причина бегства этих семерых человек, вероятно, самая пустая, самая нелепая и вздорная, какую только можно придумать. Но весьма примечательным кажется мне то, что почти одновременно бежало столь значительное число рабов, причем именно из тех поместий, где недавно установлены сахарные прессы. Кто знает — быть может, эти глупцы забрали себе в голову, что теперь, когда тростник станут размалывать не с помощью волов и мулов, а посредством машины, им придется работать вдвое против прежнего? Право, вопрос этот стоит того, чтобы заняться его расследованием.
— Разумеется, разумеется, — произнес все так же задумчиво дон Кандидо, следя из-под полуопущенных век за клубами сероватого дыма, которые он выпускал изо рта. — Доводы моего тезки вполне справедливы, если иметь в виду конголезцев, и совершенно несостоятельны, если говорить о неграх из других африканских племен. Я наблюдал африканцев достаточно близко, хорошо изучил их нрав, отличительные свойства и особенности выходцев из каждого племени. Я знаю, что говорю. Поверьте, поведение многих негров в сильнейшей степени зависит от того, как с ними обращаются. Разумеется, они все рождены, чтобы быть рабами, рабство у них в крови, ведь они даже у себя на родине живут в рабстве, покорствуя своим владыкам и дьяволу. Но при всем том с одними из них нужна строгость и строгость, потому что иначе как бичом вы их работать не заставите; другие же, напротив, податливы на ласку, и добром вы добьетесь от них чего угодно.
— Святые слова, сеньор дон Кандидо, — снова вмешался в разговор Мойя. Но ведь я что говорю? Что коли есть на свете негры, которым не на что пожаловаться, — так это негры сеньора дона Кандидо. Живут они здесь как у Христа за пазухой: сыты, одеты, у каждого огородик да поросеночек, иные даже семьей обзавелись. А работают — от солнца до солнца, больше ни-ни! И чтобы хоть когда их зазря плетью огрели — упаси бог! Не то что у других господ. Да и работы у них не ахти как много. По воскресеньям часа два-три — и домой. А как уберут да смелют тростник, так уж у них почитай что все время свободное — только на себя и работают: корзины плетут, кабанчиков откармливают да на огородах на своих копаются… На пасху или там на рождество почти всегда дается им один день для праздника. Чего же еще этим скотам нужно? Ведь им разве что птичьего молока не хватает!
— Вернемся к тому, о чем я говорил, — с досадой промолвил дон Кандидо. — Ваши утверждения, Мойя, которые вы нам сейчас повторили, вполне справедливы, но все это не может убедить меня и объяснить мне причину — да, да, истинную, подлинную причину бегства моих негров-карабали. И главное — мне сдастся, будто вы что-то такое знаете, но не решаетесь рассказать об этом здесь, в присутствии падре и капитана.
— Клянусь, клянусь этими святыми крестами, — горячо запротестовал Мойя, переплетая пальцы рук таким образом, что получилось пять крестов, и целуя их один за другим, — клянусь крестом, на котором распяли господа нашего Иисуса Христа, — ничего, ничего я больше не знаю. И разрази меня гром, коли я хоть что от вас утаил! А если что не так сказал, как надо, так уж вы простите меня великодушно.
— Не произносите имя господне всуе, — наставительно молвил священник.
— А все же вы, может быть, что-нибудь припомните? — произнес дон Кандидо, с усмешкою глядя на растерявшегося управляющего.
— Так ведь я… — отвечал Мойя после некоторого колебания. — Откуда ж мне знать, почему те убежали, a эти остались? Кто ж их разберет? Вот вы, сеньор дон Кандидо, говорите, будто есть такие негры, что скорей он в петлю полезет, чем в лес убежит, и что, мол, бегут они, когда с ними худо обходятся, и что, дескать, карабали чересчур гордые. Ну, а я так скажу — канальи они, эти карабали, и злости в них столько, сколько нет во всех остальных неграх вместе взятых. А подбивает их на пакости Педро-бриче, он тут, в инхенио, главный у них заводила. Стоит ему только слово сказать — сразу все исполнят. Управляющему с ним беда. Да вот и я тоже ведь знаю, что он за птица, а ни разу пальцем его не тронул, и, видать, за все время, как привезли его из Африки, он еще настоящих плетей не пробовал — так, чтобы до крови. Ну вот, на позапрошлой неделе не является этот Педро на перекличку, и в поселке ночью его тоже не было. Ладно. Наутро нарядили погоню, подобрались с подветренной стороны, взяли голубчика. Дал ему дон Либорио плетей поверх рубахи, посадил на два дня в колодки, а после с надсмотрщиков снял и отправил пни корчевать — только и всего. Ну, он — пуще прежнего, глядит зверь зверем. Я дону Либорио говорил: «Всыпь ему как следует, чтоб помнил». Да побоялся он, как бы Педро этот ему всех черномазых на ноги не поднял. Вот и дождался, что Педро и сам ушел, да еще и шестерых других с собой прихватил. А все почему? Потому что мало драли.
— Ну, разве я не прав был? — произнес с довольным видом дон Кандидо и, прежде чем Мойя успел перебить его, спросил: — А что говорит Гойо, сторож с дороги Ла-Плайя? Допрашивали его по этому делу?
— Допрашивали, как не допрашивать! — поспешил объяснить Мойя. — Его первым и допросили. А разве сеньор дон Кандидо не знает, что к его сторожке вели из лесу свежие следы? Но только он клялся и божился, что негров этих ни видом не видал, ни слыхом не слыхал. Дон Либорио сгоряча хотел было его плетью попотчевать, чтобы всю правду сказал, но я его отговорил — боялся, как бы донья Роса на нас не прогневались, что мы дядюшку Каймана наказали.
Выслушав Мойю, дон Кандидо быстрее зашагал по террасе, не заботясь о том, следуют ли за ним его собеседники; он, очевидно, хотел остаться один, чтобы без помехи обдумать услышанное. Но вдруг, повернувшись к Мойе, резким, повелительным тоном спросил у него, где находится управляющий.
— Когда я с конного завода ехал, — отвечал Мойя, — он был на плантации, там, где сегодня резали тростник, это напротив новой лесосеки. Я думаю, он скоро вернется: сегодня травы для лошадей косить не будут, принесут тростниковых листьев, и он, верно, отпустит негров пораньше. А смотрите — вот и последний тростник везут, сегодняшней рубки. Это приготовили на завтра, опробовать новый пресс… Вон и бойеро едет на своем муле. А теперь видите — вот там, чуть подальше, на другой дороге показался и сам дон Либорио. Только собак его за тростником не видать, и не скажу вам, один он возвращается или вместе с неграми. Сам-то он на лошади едет.
Глава 5
9. Чист я, без порока, невинен я, и нет во мне неправды;
10. А он нашел обвинение против меня и считает меня своим противником;
11. Поставил ноги мои в колоду, наблюдает за всеми путями моими.
Иов, XXXIIIВ то время как на одном конце террасы происходил только что описанный нами разговор, на другом конце ее можно было наблюдать сцену совершенно иного рода.
Здесь собралась оживленная группа молодежи. У самой балюстрады портика, спиною к ней, стояли обе сестры Илинчета и две младшие дочери Гамбоа, а перед этим живым цветником расположились полукругом поклонники и кавалеры молодых девушек, увлеченно следившие за рассказом Росы Илинчета, которая немногословно, но очень живо и с юмором повествовала о перипетиях утреннего путешествия, дорожных впечатлениях и своей неудачной попытке выступить в роли возницы.
Леонардо слушал девушку с благосклонной улыбкой, Кокко сопровождал рассказ громкими возгласами одобрения, доктор Матеу сделал даже от удовольствия два-три пируэта, и только один Диего Менесес сурово хмурился, ревнуя свою прелестную возлюбленную к ее восхищенным слушателям. Исабель и Адела стояли, держась за руки, и молча следили за повествованием, когда вдруг приятельница Исабели почувствовала, что ее осторожно потянули за подол платья. Вероятно, это сделал кто-то стоявший снаружи, под террасой. Адела быстро обернулась и увидела перед собой благообразную негритянку, одетую в платье, сильно отличавшееся от той одежды, какую носили в инхенио прочие невольницы.
— Чего тебе надо? — с видимым испугом спросила Адела.
— Прошу прощения, ваша милость. Я пришла за доктором. — В темноте негритянка не могла видеть сеньора Матеу, которого к тому же заслоняли широкие юбки стоявших на террасе девушек.
— А ты… кто?
— Я — сиделка в бараке для больных, покорная слуга вашей милости.
— Сиделка? — удивленно переспросила Адела.
— Да, нинья, я сиделка Мария-де-Регла. А вы, ваша милость, молодая госпожа Аделита?
— Ты угадала, она самая.
