Дэн Симмонс - Черные холмы
— Пожалуйста, продолжай, отец. Я больше не буду улыбаться.
— На чем я остановился? Ах да… разведчик Джон Шангро знал, что у майора Уитсайда был приказ пленить, разоружить и спешить племя Большой Ноги. Но Шангро убедил майора, что любая попытка сразу же забрать оружие и лошадей почти наверняка приведет к сражению. И потому Уитсайд решил ничего не предпринимать, пока племя Большой Ноги не подойдет к Чанкпе-Опи-Вакпале, где кавалерия сможет использовать пулеметы Гочкиса, которые они везли в конце колонны.
— Не хочу прерывать тебя еще раз, но я понятия не имею, что такое были… или есть пулеметы Гочкиса.
— Я их видел, когда ехал с Третьим кавалерийским в одна тысяча восемьсот семьдесят седьмом… ехал, как худший разведчик в истории армии. Я вел их в никуда. Новые пулеметы Гочкиса обычно везли в арьергарде колонны — их тащили мулы или лошади. Они напоминали пулеметы Гатлинга, которые использовались во время Гражданской, только были скорострельнее, мощнее. У револьверной пушки Гочкиса было пять стволов диаметром тридцать семь миллиметров, и она стреляла со скоростью сорок три выстрела в минуту, а прицельная дальность стрельбы составляла — я это запомнил — около двух тысяч ярдов. В каждом магазине было по десять патронов, и весили эти магазины по десять фунтов. Я помню вес, потому что, когда мне было двенадцать, мне приходилось таскать, поднимать и класть эти проклятые штуки в фургоны обоза. В каждом фургоне были сотни магазинов, десятки тысяч патронов диаметром тридцать семь миллиметров.
— Господи Иисусе.
Роберт прошептал эти два слова. Паха Сапа знал, что мать и дед мальчика были бы расстроены, услышав, как Роберт всуе поминает имя Господа, но для Паха Сапы это не имело никакого значения.
— О конце этой истории ты можешь догадаться, мой сын. Они добрались до армейского палаточного лагеря на Чанкпе-Опи-Вакпале, я уже говорил, что было очень холодно, и речушка замерзла, ветки ив и тополей по берегам обледенели. Замерзшая трава стояла как клинки, пронзая мокасины. В племени Большой Ноги было сто двадцать мужчин, включая Сильно Хромает, и около двухсот тридцати женщин и детей. Не хочу, чтобы у тебя создалось впечатление, будто все мужчины были слабыми стариками — многие воины все еще оставались воинами, они были на Сочной Траве и участвовали в уничтожении Длинного Волоса. Когда эти мужчины посмотрели на кавалеристов и подтянувшихся на следующее утро пехотинцев, увидели пулеметы Гочкиса, наведенные на них с вершины холма, они, наверно, подумали, что в сердце и мыслях Седьмого кавалерийского — месть.
Роберт открыл рот, словно собираясь спросить или сказать что-то, но промолчал.
— Я уже сказал, что об остальном ты можешь догадаться, Роберт. Вожди вазичу (в первую ночь на Чанкпе-Опи-Вакпалу прибыла остальная часть полка, и командование принял полковник Форсайт) были предупредительны. Они отнесли Большую Ногу в полковой лазарет, дали ему палатку, в которой было теплее, чем в типи, чтобы старый вождь мог спать там. Сильно Хромает лег в типи поблизости, потому что не хотел проводить ночь в палатке Седьмого кавалерийского. Большую Ногу осмотрел личный врач майора Уитсайда, но тогда они не умели лечить воспаление легких, а уж тем более — чахотку. Позднее друзья рассказывали мне, что Сильно Хромает тоже кашлял больше обычного на холодном, обдуваемом ветрами месте.
Утром раздался звук горна, и Большой Ноге помогли выйти из палатки, а солдаты начали разоружать племя. Воины и старики сдавали свои ружья и старые пистолеты. Солдаты, не удовлетворившись этим, заходили в палатки и выбрасывали оттуда томагавки, ножи и даже колья для вигвамов — получилась большая груда, вокруг которой стояли разоруженные воины.
На большинстве хункпапа и миннеконджу были эти «пуленепробиваемые» рубахи от Вовоки, но чего они никак не ждали, так это сражения. Они отдали оружие.
Но всегда находится один, кто не хочет сдаваться. В том случае, как мне сказали, таким оказался очень молодой миннеконджу по имени Черный Койот.[115] Мне говорили, что Черный Койот был глух и не слышал команды сложить оружие, которые отдавали солдаты и его собственные вожди. Другие говорили, что Черный Койот все прекрасно слышал, просто он был глупым забиякой и показушником. Как бы там ни было, но Черный Койот принялся плясать, выставив свое ружье. Он ни в кого не целился, но и не отдавал его. Тогда солдаты схватили его, скрутили, и тут раздался выстрел. Одни говорили, что выстрел был сделан из ружья Черного Койота, другие — что стрелял кто-то еще. Но этого оказалось достаточно.
Можешь себе представить, Роберт, что произошло потом в этот солнечный, очень холодный день в конце Луны, когда олень сбрасывает рога. Многие воины снова похватали свои ружья и попытались драться. В конечном счете по ним был открыт огонь из пулеметов Гочкиса. Когда все закончилось, больше половины людей Большой Ноги были мертвы или тяжело ранены… сто пятьдесят три человека лежали убитые на заснеженном поле боя. Другие отползли, чтобы умереть в зарослях или у ручья. Луис Куний Медведь, который и рассказал мне все это, говорил, что на Чанкпе-Опи-Вакпале из трехсот пятидесяти мужчин, женщин и детей, последовавших за Большой Ногой, погибло почти триста. Я помню, что в тот день было убито около двадцати солдат вазичу. Не знаю, сколько было ранено, но явно немногим больше. Молодая женщина по имени Хакиктавин рассказывала мне, что большинство солдат Седьмого кавалерийского было убито своим же огнем или осколками от снарядов из пулеметов Гочкиса, которые попадали в камни или кости. Но я всегда предпочитал думать, что это не так, что воины, старики и женщины, которые погибли в тот день, все же отстреливались хоть с каким-то результатом.
Я был на пути в Пайн-Ридж, когда узнал о случившемся, но сразу же изменил направление и поспешил на Чанкпе-Опи-Вакпале. Сильно Хромает часто брал меня туда, когда я был мальчиком, просто потому, что это красивое место и с ним связано много легенд и историй.
Началась метель. Моя лошадь пала, но я продолжал идти, потом украл другую лошадь у кавалеристов, которых встретил в этой снежной буре. Когда я добрался до Чанкпе-Опи-Вакпале, то увидел, что Седьмой оставил лежать и мертвых индейцев, и тяжелораненых, и теперь замерзшие тела лежали в странных позах, засыпанные снегом. Первым я нашел Большую Ногу (его правая рука и левая нога были согнуты, как будто он пытался сесть, спина была приподнята над землей, пальцы левой руки выставлены, словно он начал разжимать кулак, и только мизинец оставался согнутым), его голова была обвязана женским шарфом. Его левый глаз был закрыт, а правый — приоткрыт (вороны и сороки еще не выклевали его, может быть, потому что и они тоже замерзли) и присыпан снегом.
Сильно Хромает лежал не дальше чем в тридцати футах от Большой Ноги. Что-то, возможно тридцатисемимиллиметровый снаряд из пулемета Гочкиса, оторвало его правую руку, но я нашел ее рядом в снегу, она почти вертикально торчала из сугроба, словно мой тункашила махал мне. Рот его был широко раскрыт, словно он умер с криком, но я предпочитаю думать, что он громко пел свою песню смерти. Как бы то ни было, но в его открытый рот набился снег, который растекся во всех направлениях, словно некая чистая, белая блевотина смерти, заполнившая его глазницы и очертившая резкие скулы.
Я знал, что кавалерия вазичу вернется, возможно, в этот же день, чтобы сделать фотографии и похоронить мертвецов, вероятно, всех в одной могиле, и я не мог оставить им тело Сильно Хромает. Но лопаты у меня с собой не было, даже ножа не было, а тело моего тункашилы вмерзло в ледяную землю. Они стали неразделимы. Ничто не гнулось — ни его рука, ни скрученные ноги, даже его оторванная рука, торчавшая из сугроба. Даже его левое ухо примерзло. Пытаться оторвать тело от земли при помощи только моих голых холодных рук было все равно что пытаться вырвать с корнем дерево.
Наконец я сел, с трудом переводя дыхание, замерзший, с онемевшими руками, зная, что скоро здесь появятся кавалеристы, которые и меня захватят в плен (я слышал, что немногие уцелевшие хункпапа и миннеконджу были отправлены в тюрьму в Омабе, куда вазичу собирались засадить Большую Ногу и его людей), затем начал обходить это поле смерти. До сего дня я не могу назвать его полем сражения. Наконец я нашел тело женщины с тупым широким кухонным ножом в сжатой руке. Мне пришлось переломать ей, словно это были ветки, все пальцы, чтобы извлечь нож. Потом этим ножом я разбил лед между замерзшей одеждой Сильно Хромает, его замерзшей плотью и замерзшей почвой и меньше чем за полчаса высвободил его из хватки земли. Я взял и оторванную руку с торчащей из нее белой костью. Потом я взвалил тело Сильно Хромает на луку седла передо мной (это было все равно что везти длинную, скрученную, громоздкую, но почти невесомую ветку тополя), а правую оторванную руку я примотал к его телу полоской материи, оторванной от моей рубахи.
