Дэн Симмонс - Черные холмы
Бригада рабочих устанавливает стрелу дополнительного крана над головой Джефферсона, чтобы повесить на ней гигантский флаг (сшитый много лет назад старушками или какими-то учащимися из Рэпид-Сити), который закроет голову Джефферсона; они же обустраивают оснастку из тросов и веревок. Им предстоит поднять громадный тяжелый флаг в тот момент, когда начнет разворачиваться стрела крана. Но флаг повесят только завтра утром. Хотя ближе к полудню безжалостно печет солнце и нет ни ветерка, восходящий поток перегретого воздуха может разорвать флаг, запутать веревки или еще каким-то образом испортить церемонию. Специальная бригада повесит флаг завтра утром незадолго до назначенного времени прибытия гостей.
Президентский поезд должен прибыть в Рэпид-Сити сегодня, 29-го, поздно вечером, но здесь, наверху, все уже знают, что завтра, в воскресенье, президент прибудет сюда позднее назначенного времени; ФДР добавил к своему расписанию удлиненную, по сравнению с запланированной, службу в епископальной церкви Эммануила в Рэпид-Сити и ланч с местными лидерами Демократической партии в отеле «Алекс Джонсон» (пока единственном отеле в Южной Дакоте, оборудованном кондиционерами), и только после этого его кортеж направится к горе Рашмор.
Борглум, узнав это, пришел в ярость. Он клянет на чем свет стоит всех, кто попадается ему под руку, — сына Линкольна, жену, инспектора Джулиана Споттса, политиков-демократов, которые неосмотрительно отвечают на его телефонный звонок, Уильяма Уильямсона (главу делегации, ответственного за торжественную встречу президента), непроницаемых агентов секретной службы, он требует, чтобы президент Рузвельт вернулся к своим первоначальным планам и приехал раньше, как об этом говорил Борглум и как обещал прежде Рузвельт, иначе тени на лицах будут не те, что надо, и церемония открытия головы Джефферсона будет погублена. Люди президента и губернатора объясняют Борглуму, что президент как мог сократил мероприятия и прибудет не позже 14.30.
Гутцон Борглум рычит на собравшихся.
— Это на два часа позже, чем планировалось. Открытие головы Джефферсона и церемония начнутся точно в полдень. Сообщите об этом президенту. Если он хочет участвовать, то должен прибыть за пятнадцать минут до начала.
После этого Борглум выходит из студии и, сев в вагончик канатной дороги, отправляется на вершину.
Те несколько «стариков», что работают здесь с тех времен, когда 10 августа 1927 года Борглум уговорил президента Калвина Кулиджа подняться в коляске (которая сломалась по дороге, а потому президент был вынужден пересесть на лошадь) на эту отдаленную точку, чтобы «открыть площадку» на пока еще абсолютно нетронутой горе Рашмор, только покачивают головами. Они знают, что босс все равно дождется президента.
Главный копировщик в паузе между работой буров говорит Паха Сапе, что на Кулидже были абсолютно пижонские ковбойские сапоги, перчатки из оленьей кожи с бахромой и шляпа такого размера, что, когда он поднимался по склону, половину западной Южной Дакоты накрыла тень. В начале своей поездки он позволил каким-то не совсем местным индейцам сиу облачить его в военный головной убор, свешивавшийся до самых каблуков, они же дали Молчаливому Калву[117] официальное имя «вождь Главный Орел», на лакотском — Ванбли Токаха, но большинство местных белых решило, что на самом деле это означает «Похож на Лошадиную Задницу».
Доан Робинсон, который принимал немалое участие в обхаживании Кулиджа, как-то сказал Паха Сапе, что самая подлая штука, какую вытворили местные белые, состояла в том, что они перегородили небольшой ручеек вблизи того места, где остановился президент в «Охотничьем домике» на холмах, привезли сотни жирных, отвратительных, откормленных печенью глупых форелей из садков неподалеку от Спирфиша и стали выпускать этих вялых рыбин по несколько штук за раз в сотню ярдов разлившегося ручья, в котором неловко стоял Кулидж (который прежде ни разу в жизни не рыбачил), по-прежнему одетый в костюм, жилет, галстук, жесткий воротничок, соломенную шляпу, неумело держа специальную дорогую удочку, подаренную заезжему президенту Робинсоном и другими.
Невероятно, но Кулидж уже в первые пять минут поймал рыбину. (Не поймать было невозможно, сказал Доан Робинсон. В этом разливе можно было гулять по рыбьим спинам и даже ботинок не замочить.) И он продолжал ловить этих медленных, жирных садковых форелей, выпускавшихся каждый час с маленькой дамбы, которой недавно перекрыли ручей. Кулидж был так доволен своими рыболовными успехами, что не только ежедневно рыбачил несколько часов во время своего пребывания в «Охотничьем домике», но требовал, чтобы все завтраки и обеды готовили из этого множества пойманных им форелей.
Местные, чувствовавшие вкус гнилой печени из бойни в Спирфише, которой годами кормили этих форелей, храбро ухмылялись и старались глотать застревавшие в горле куски, а Кулидж одаривал всех за столом улыбками и предлагал на добавку «своих» форелей.
К десяти часам у Паха Сапы и Громилы были готовы пять шпуров, и Паха Сапа провел под головой Джефферсона и белой породой, подготовленной для бурения доводочных шпуров для Тедди Рузвельта, детонаторные шнуры в предохранительной оранжевой оплетке и закрепил их. Из соображений безопасности он не стал до завтрашнего утра, пока все не спустятся со скалы, закладывать динамит.
Но Громила продолжает бурить шпуры для него до самого невыносимо жаркого полдня, а потом Паха Сапа говорит бурильщику, что ждет его после обеда — будет еще работа.
— А зачем эти дыры, Билли? Это даже и не шпуры. Они, скорее… большие норы.
Так оно и есть. Паха Сапа показал бурильщику, где нужно расширить ниши под нависающей породой, под складками в скале и в щелях вдоль всего торца, от правого плеча Вашингтона до крайней западной точки, потом опять на восток и вокруг изгиба в ниспадающем выступе между лацканами Вашингтона и правой щекой Томаса Джефферсона, потом вниз под джефферсоновский подбородок, оттуда снова на восток к левой части едва намеченной массы разделенных пробором волос Джефферсона и по обе стороны «чистого листа» гранита, подготовленного под Тедди Рузвельта, потом дальше направо в затененные ниши между рузвельтовским гранитным полем и лицом Линкольна, над которым ведутся интенсивные работы, потом вниз под все еще обрабатываемые подбородок Линкольна и бороду, где громоздятся леса, и, наконец, на недавно очищенную площадку к юго-востоку от невидимого левого уха Линкольна. Паха Сапа наблюдает, чтобы это было сделано точно по плану, и ему с Громилой придется проработать на этих скважинах целый день.
Это и в самом деле не шпуры. Громила думает, что это углубления в камне для установки новых лесов в дополнение к тем, что есть под Вашингтоном (под тем местом, где продолжают высекать его галстук и лацканы) и Джефферсоном (где на шее еще осталась работа), вдоль обнаженного гранита, подготовленного для ТР и по обеим сторонам под головой Линкольна. Эти съемные леса, которые можно перемещать на шкивах, завтра будут сняты, чтобы гостям было лучше видно, но многие другие рабочие мостки и леса покоятся на надежных опорах, забитых в скважины, похожие на те, что Громила будет бурить до конца субботнего рабочего дня.
Паха Сапа не отрицает, что эти скважины будут использоваться под опоры для будущих лесов.
На других лесах поблизости Хауди Петерсон начинает бурить соты на нижней части рабочего поля ТР. Так работали с тремя предыдущими лицами — по мере расчистки поля до последних дюймов чистой породы перед появлением «кожи» на лицах, бурильщики вроде Громилы и Хауди всей своей массой упираются в буры (для чего и нужны леса, а не люльки), чтобы пройти много сотен параллельных шпуров-сот для снятия породы. После чего за дело принимаются каменотесы вроде Реда Андерсона с большими молотками и зубилами, они убирают камень слоями, обнажая ровное лицо, которое впоследствии будет полироваться, формироваться и обрабатываться уже как скульптура.
А внизу у лебедочной (за эту черту туристов к горе не подпускают) у Эдвальда Хейеса и других операторов лебедок есть отслоившиеся соты, прибитые к стене сарая, и они рассказывают любопытствующим посетителям: «Да, у нас есть несколько таких нетронутых сот-сувениров. Немного. Очень редкая штука. Вот почему ребята их здесь держат — на память». Туристы неизменно спрашивают Эдвальда или других операторов, не могли бы они расстаться с частью этих любопытных сот. «Даже представить себе этого не могу, сэр (или леди). Понимаете, эта штука принадлежит другому человеку. Он будет вне себя, если я ее продам, поскольку это такая редкость и вообще… Но конечно, если вы очень хотите, то я мог бы взять грех на душу и продать ее вам, а потом уж разобраться с хозяином».
Текущая цена самой большой соты — шесть зеленых. Туристы уходят с куском высверленного гранита, засунутого в карман пиджака, чуть не бегут к своим машинам, радуясь хорошему приобретению, а Эдвальд или другой оператор звонит на гору и говорит: «Порядок, ребята, пришлите еще одну».
