Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута
Голландец покрыт улитками: постель, комната, Дэдзима, все в улитках…
— …да не видят солнца, как выкидыш женщины»[89].
Якоб садится, сна ни в одном глазу, пульс мчится галопом. «Я — в «Доме Глициний», и прошлой ночью спал с проституткой». Она находится здесь, тихонько посапывает. Воздух теплый и пропитан запахами совокуплений, табака, испачканных покрывал и переваренной капусты из ночного горшка. Свет мироздания пробивается сквозь бумажное окно. Любовные толчки и смешки доносятся из ближней комнаты. Он думает об Орито и Узаемоне, чувствуя себя виноватым перед обоими, и закрывает глаза, но видит их еще отчетливее: Орито — в заключении, в разорванной одежде и после родов, Узаемон — убит, и Якоб думает: «Из‑за меня», — и открывает глаза. У мысли нет век, чтобы отгородиться, или ушей, чтобы заткнуть, и Якоб вспоминает сообщение переводчика Кобаяши о том, что Огава Узаемон погиб от рук горных бандитов во время паломничества в город Кашима. Влады ка — настоятель Эномото нашел тех одиннадцать разбойников, ответственных за злодеяние, и умертвил их пытками, но даже месть, с сожалением указал Кобаяши, не вернет мертвых к жизни. Директор ван Клиф выразил старшему Огава соболезнования от лица Компании, но переводчик так и не вернулся назад на Дэдзиму, и никто не удивился, когда он вскоре умер. Если де Зут и сомневался в причастности Эномото к смерти Огавы Узаемона, то последние сомнения развеялись через несколько недель, когда Гото Шинпачи доложил, что прошлой ночью огонь на восточном склоне начался с библиотеки резиденции Огавы. Тем же вечером, в свете лампы, Якоб достал кизиловый футляр из‑под пола и начал самую трудную за всю его жизнь работу. Свиток не был длинным — заглавие и двенадцать частей включали не более трехсот иероглифов — но Якобу предстояло овладеть словарем и грамматикой в чрезвычайном секрете от всех. Никто из переводчиков не пошел бы на то, чтобы попасться на обучении японскому иностранца, хотя при этом Гото Шинпачи иногда отвечал на безобидные вопросы Якоба о необычных словах. Без знания Маринусом китайского языка, задача стала бы просто непосильной, но Якоб не рискнул показать свиток доктору, боясь навлечь на друга неприятности. Двести ночей ушло на перевод догм ордена храма Ширануи, ночей, которые становились все темнее и темнее; и Якоб на ощупь все ближе и ближе приближался к пониманию текста. «А сейчас, когда закончена работа, — спрашивает он себя, — как иностранец, находящийся под постоянным наблюдением, сможет добиться справедливости?» Ему понадобится сочувствующее ухо человека могущественного, такого, как магистрат, чтобы появился хоть какой‑то шанс увидеть Орито свободной, а Эномото — под судом. «Что случится, — размышляет он, — с китайцем в Мидделбурге, который стал бы пытаться засудить герцога Зеландии за бесчестье и массовые убийства младенцев?»
Мужчина в соседней комнате стонет: «О — о, Mijn God[90], Mijn God!»
Мельхиор ван Клиф. Якоб краснеет и надеется, что его девушка не проснется.
«Хотя быть ханжой наутро после всего, что произошло, — честно признается он себе, — лицемерно».
Его презерватив из кишки козы лежит на квадрате бумаги у матраса.
«Отвратительный вид, — думает Якоб. — Так теперь я…»
Якоб думает об Анне. Он должен разорвать их помолвку.
«Честная девушка заслуживает, — полагает он без тени сомнения, — лучшего мужа».
Ему видится радостное лицо ее отца, когда она сообщает ему эту новость.
«Ей следовало разорвать нашу помолвку, — признает он, — несколько месяцев тому назад…»
Корабль из Батавии в этом году не пришел, а это означает отсутствие торговли и отсутствие писем…
Уличный продавец воды кричит: «О — мииизу, О — мииизу».
…и угроза банкротства Дэдзимы и Нагасаки становится все более реальной.
Мельхиор ван Клиф прибывает к: «О — О-О — О-О — О- о — О-о — О-о — О-о — о-о…»
«Не просыпайся, — умоляет Якоб спящую женщину, — не просыпайся, не просыпайся…»
Ее зовут Цукинами, или Лунная Волна. Якобу понравилась ее застенчивость.
«Хотя застенчивость тоже, — подозревает он, — можно нарисовать краской и пудрой».
Когда они остались наедине, Цукинами похвалила его японскую речь.
Он надеется, что не вызвал у нее отвращения. Она называла его глаза «разукрашенными».
Она попросила у него разрешения срезать локон медных волос, чтобы вспоминать его.
Довольный ван Клиф хохочет, как пират при виде врага, растерзанного акулами.
«И такова нынешняя жизнь Орито, — Якоб содрогается, — как и написано в свитке Огавы?»
Мельничные жернова его совести скрежещут, скрежещут, скрежещут…
Колокол храма Рюгадзи возвещает о приходе часа Кролика. Якоб надевает бриджи и рубашку, наливает в чашку воду из кувшина, выпивает, умывается и открывает окно. Вид достоин взора даже наместника короля: Нагасаки лежит внизу в ступенчатых аллеях и остроконечных крышах, серовато — коричневых, охряных и угольно — черных, спускающихся к напоминающему арку зданию магистратуры, Якоб видит Дэдзиму и далее — бескрайнее застывшее море…
Внезапно он следует озорному порыву пройти вдоль конька крыши.
Голые ступни ощущают еще прохладную черепицу; он опирается на скульптуру карпа.
Суббота, 18 октября 1800 года, спокойная и синяя.
Скворцы пролетают в легком утреннем тумане: словно мальчику из сказки, Якобу страстно хочется улететь вместе с ними.
«Или, — продолжает мечтать он, — пусть мои глаза станут раскосыми…
С востока на запад небеса раскрывают свой облачный атлас и начинают переворачивать страницы.
…розовая кожа обретет золотистый цвет, дурацкие волосы почернеют…
Грохот повозки, доносящийся из переулка, грозит оборвать его грезу.
…мое грубо отесанное тело перестанет отличаться от их тел… сбалансированных и гладких.
Восемь лошадей проносятся по главной улице. Эхо разносит стук их копыт.
Как далеко мне удалось бы уйти, — размышляет он, — если бы я сбежал с Дэдзимы, в длинном плаще, спрятав лицо под капюшоном?
…вверх к рисовым террасам, к гребням гор, горам за этими гребнями.
…не так далеко, — думает Якоб, — до феода Киога точно бы не добрался».
Кто‑то шуршит у окна.
Он готов подчиниться приказу какого‑нибудь официального представителя вернуться в дом.
— Галантный господин де Зут, — голый, с телом, заросшим волосами, ван Клиф язвит, скаля зубы, — прошлой ночью нашел свое золотое руно?
— Это было… — «Меня, конечно, — думает Якоб, — это не красит», — …что было, то было.
— О — о, послушай отец Кальвин, — ван Клиф надевает бриджи и вылезает из окна на крышу, чтобы присоединиться к нему с бутылкой в руке. «Он не пьян, — Якоб на это надеется, — но и не совсем трезв».
— Наш Божественный Отец сотворил нас всех по своему образу и подобию, включая ту часть, что под штанами… или я лгу?
— Бог сотворил нас, да, но Святая Библия ясно…
— О — о, законный брак, законная супружеская постель, да, да, все так — в Европе, но здесь… — ван Клиф, как дирижер, обводит руками Нагасаки, — …мужчины как‑то должны выходить из положения! Воздержание — для вегетарианцев. Если не уделять внимания картофелинам — и это медицинский факт, — они сморщатся и отпадут, а какое будущее тогда…
— Никакой это… — Якоб с трудом сдерживает улыбку, — …не медицинский факт.
— Какое будущее тогда у блудного сына с острова Валхерен, если нет трески? — Ван Клиф отхлебывает из бутылки, вытирая свою бороду рукой. — Остаток жизни в холостяках и смерть без наследника! Адвокаты набрасываются на твое имущество, как вороны на повешенного. Этот прекрасный дом, — он шлепает по черепице — не рассадник разврата, а теплица для последующего урожая — кстати, вы воспользовались тем средством предохранения, о которой говорил Маринус? Кого я спрашиваю? Конечно же, воспользовались.
Девушка ван Клифа наблюдает за ними из глубины своей комнаты.
Якоб думает о глазах Орито.
— Снаружи — красивая маленькая бабочка… — вздох слетает с губ ван Клифа, и Якоб опасается, что его начальство пьянее, чем он ранее предполагал: падение с крыши может закончиться сломанной шеей. — Но, развернув, найдешь все те же разочарования. Это не вина девушки, это Глория виновата, она — альбатрос на моей шее… Но почему вам хочется об этом услышать, молодой человек, вам, чье сердце не разбила любовь? — директор смотрит на небеса, и легкий ветерок летит над миром. — Глория была моей теткой. Родился я на Батавии, и меня послали в Амстердам выучиться джентльменскому набору: как разглагольствовать на хреновой латыни, как танцевать павлином и как жульничать в карточной игре. Веселье закончилось на моем двадцать втором дне рождения, когда я отправился обратно на Яву с моим дядей Тео. Дядя Тео приезжал в Голландию, чтобы передать генерал — губернаторский ежегодный отчет директорату Ост — Индийской компании — семейство ван Клифов тогда могло гордиться связями — раздать взятки и жениться в четвертый или пятый раз. Дядя исповедовал девиз: «Народи, сколько сможешь». У него было полдюжины детей от яванских служанок, но он не признал ни одного и все время предупреждал, что смешение Богом разделенных наций приведет к одному свинарнику.
