Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
«В самом деле, куда?» — спохватился Бахметев. Такая задержка из-за этого дурака. И тут увидел недалеко будку.
— Тащите в будку. Держите до моего возвращения, а там я упеку его в подвал.
И поскакал на Остоженку.
Еропкин встретил его на крыльце своего дома.
— Что за набат? — спросил встревоженно.
— Беда, Петр Дмитриевич, народ взбунтовался. У Варварских ворот столпотворение.
— Из-за чего?
— Амвросий прислал за жертвенным ящиком у Богоматери, а там служба шла. Он в церквах бережения ради запретил служить, так народ к Боголюбской сбежался. Попы праздные и рады. Служат.
— Надо разогнать толпу, там же пол-Москвы, позаразятся.
— Так уж и так валяются на площади трупы, сам видел. А с кем мне разгонять? У меня десятка два наберется солдат, если с постов снять.
— Скажите капитану Волоцкому, снизьте караулы, где возможно. Наскребите хоть человек сто.
— Там их тысяч десять, не меньше, они нашу сотню вмиг сомнут.
— Пушки, выкатывайте пушки. Заряжайте картечью.
— Вот когда полк-то нужен.
— Я пошлю-за ним. Но пока он прибудет… Туда тридцать верст да оттуда… Если завтра к обеду будет, так хорошо.
— Пожалуйста, пошлите, Петр Дмитриевич. Надо бы и генерал-губернатору сообщить.
— Это само собой, полк только он может вызывать. Жаль, не дали старику передохнуть. Он только что отъехал.
— Ох, чует мое сердце, Петр Дмитриевич, быть беде.
Предчувствие не обманывало обер-полицмейстера. Он видел эту обозленную, озверевшую толпу, вооруженную дрекольем, жаждавшую пустить это дубье в дело, хоть на ком-то сорвать зло и страх перед моровым поветрием, косившим людей, словно траву. Бахметева с его горсткой людей спасла находчивость, когда он вроде бы принял сторону бунтующих в эпизоде с посланцами архиепископа.
«Этим не кончится, — подумал он. — Следующая очередь самого Амвросия. Надо бы предупредить».
Едва отъехал обер-полицмейстер от Варварских ворот, толпа, распаленная случившимся, уже забыла о молебне, она жаждала крови. Даже сами крестцовые попы, толпившиеся перед иконой и только что певшие хором акафист Богородице, забыли о ней. И они возжаждали крови архиепископа, тем более что толпа звала к этому:
— Смерть Амвросию-корыстолюбцу!
Раздавались и другие призывы: «Бить докторов, травящих народ!», «Разбить все карантины!», «Распечатать бани!».
В темном невежественном народе жила твердая убежденность, что моровую язву разносят доктора. И карантины придуманы ими для мора людей. Архиепископ, запретивший молебны в церквах, лишил людей последней надежды — обращения к Богу. Оттого и ринулись все к Боголюбской Богородице, может, она поможет. Оттого и возмутились решением архиепископа «ограбить» икону.
И тут поп Севка, с похмелья мучимый жаждой, вспомнил, что в подвалах Чудова монастыря находится винный погреб купца Птицына, вскочил на лестницу, приставленную у ворот, и закричал:
— Братцы, Амвросий в Чудовом. Айда туда!
— В Чудов, в Чудов! — подхватила толпа.
За Севкой побежало человек триста самых отъявленных и кровожадных. Все были с дубьем, кольями, рогатинами.
— Счас мы его причешем!
— Счас мы его благословим!
Безоружного Севку звало другое желание: «Эх, напьюсь наконец вдосталь». Он был почти уверен, что Амвросия нет в Чудове и вообще в Кремле: «Что он, дурак сидеть и ждать там».
Караульщики в Спасских воротах не из трусливых, особливо ежели в Кремль схочет въехать ротозей деревенский, близко не подпустят, а то еще и накостыляют для памяти.
Но, увидев, как через Красную площадь бежит толпа с дубьем, струхнули караульщики.
Солдат, стоявший в будке у моста через Алевизов ров[89], вообще носа не высунул, так и присел в будке и, глядя на мчащуюся мимо грозную толпу, крестился и бормотал испуганно: «Свят, свят, свят».
Из тех двух, что бдели в самих Спасских воротах, молоденький солдат предложил, бледнея:
— Може, пальнуть, пока они на мосту.
— Дурак! — осадил старший. — Жить надоело? Мотаем за угол, пусть их.
Так и стояли Караульщики, прижавшись за воротами к стене, когда мимо них неслась толпа хрипящих, матерящихся людей.
— Где он, с-сука?!
Чудов монастырь расположен сразу за Вознесенским монастырем — усыпальницей цариц. Если в Спасских воротах солдаты с ружьями не осмелились задержать стихию, то уж куда было устоять монахам в монастырских воротах.
— Где этот злодей? — накинулись на них.
С испуга потеряв дар речи, те не знали, что и отвечать, на всякий случай мямлили, смутно догадываясь, о ком речь:
— Нету его здесь.
— Врут, жеребцы! Ищи, ребята!
Толпа рассыпалась по монастырю в поисках злодея Амвросия, лазали во все щели, в кладовки, в лари, приставали к испуганным монахам, послужникам, наседали на архимандрита: «Где Амвросий?» Настоятель знал, конечно, но был тверд в ответе: «Не ведаю».
— Ступайте на Крутицкое подворье, — командовал Севка. — Он там может прятаться.
И впрямь, был же Амвросий в прошлом хозяином этого подворья, а оно же рядом, через дорогу от Чудова монастыря. Помчались искать там. Не нашли.
— Може, он на патриаршем, — предположил озабоченно Севка, понимая, что разозленные безрезультатными поисками мужики могут просто поколотить его: «Ты ж, гад, говорил, что в Чудове».
Нашлись охотники, сбегали аж за Ивана Великого на патриаршее подворье. Но и там не нашли архиепископа.
Поп Севка наконец понял, что пора «найти», хоть и не искомое, но для русского человека весьма желанное. У него уж и так руки дрожали от нетерпения.
— Он может быть вот где… За мной, братцы! — и заспешил в подвал.
Там в полутьме, наскочив на толстую дверь с навесным замком, приказал:
— Сбейте замок!
Долго искали наверху кувалду, лом. Нашли. Притащили. Сбили. Ворвались в подземелье, густо пропахшее вином и водкой. Мигом забыли про Амвросия.
— Братцы, живе-ем!
Монах, сунувшийся было с предупреждением: «Это не наше, это Птицына», получил затрещину и мигом истаял в полумраке.
— Было птицыно, стало человечье.
Люди голодные, измученные, натерпевшиеся страху перед моровым поветрием могли наконец забыться в хмельном угаре, в беспамятном, дармовом. Какой же русский откажется от дармовщины? Где бы сыскать такого да еще среди нищих и обездоленных, коих во все века на Руси хватало.
И потащили из подвала наверх кто в чем — в горшках, тазиках, ведрах, в бутылях — водку и вино. Черпали кружками, корцами, ладонями. Вспомнили о закуске, кинулись в монастырскую трапезную, нашли хлеб, капусту, брюкву. Некому было останавливать это разграбление не столь уж богатых запасов монастырской братии. Монахи разбежались, исчез и архимандрит.
Кремлевские караульщики решили не отставать от бунтовщиков, притащили три жбана сивухи в караулку. Перепились, побросали свои посты, один даже умудрился в предмостной будке свое ружье оставить: «Нехай оно караулить, мне некогда».
Широкий монастырский двор превратился в сплошное пьяное застолье, никем не управляемое, никому неподвластное. Шумело, орало оно пуще весенней ярмарки. Кто-то пытался петь, где-то спорили до хрипоты, а у церкви уже начали драться. Нашлось немало желающих крушить и рушить все, что на глаза попадется. Начали с окон, били по ним своими дубинками. Звон стекла вдохновлял крушителей.
— Лупи, робяты! Бей!
Одуревшие, потерявшие человеческий облик пошли по кельям, били, ломали, не щадя и образа. В церкви срывали иконы, топтались по ним, не боясь уже ни Бога, ни черта — никого. Всеми правила водка. Над подворьем белым снегом кружился пух из разорванных подушек.
К ночи начала стихать пьяная вольница. Сон валил даже самых неугомонных. И уже после полуночи вселенский храп стоял над Чудовым монастырем, лишь где-то у двери храма, громко рыгая, мучился какой-то язвенник, с надсадой выблевывая на холодные ступени церкви все выпитое и съеденное за день.
Поп Севка проснулся от произносимого где-то рядом имени архиепископа. И увидел в нескольких шагах взъерошенного мохнатоголового детину, прижавшего к стене молодого послушника.
— Так был здесь Амвросий? — допытывался детина, крепко держа послушника за грудки. Увидев проснувшего Севку, пояснил:
— Прятался, гад, на хорах. Все разбежались, а он наверху решил отсидеться. Ну, тебя спрашивают, был здесь Амвросий?
— Был, — промямлил несчастный послушник.
— Куда он делся?
— Не знаю.
— Знаешь, гад, знаешь.
Детина стал колотить послушника головой об стенку. Тот заплакал.
— Ну? Вспомнил?
— Он в Донской монастырь уехал, — отвечал послушник со всхлипом.
— Слыхал, поп? — обернулся детина к Севке. — Подымай народ, мы его и там достанем.
