Наоми Френкель - Смерть отца
– Ты вещаешь, как поэт, Эрвин, – насмешливо пресекает его Гейнц. – Слушай, – берет он друга за плечо, стоит перед ним, опустив голову, не решаясь продолжать разговор. – Зачем все эти разговоры? Ты устал и голоден. Бери-ка свое пальто, пойдем, поедим по-настоящему и продолжим беседу.
– Нет, Гейнц, – Эрвин пытается высвободить плечо из рук Гейнца, – я хочу закончить нашу беседу. Ты говоришь, что я вещаю, как поэт, и это верно, Гейнц. Как поэт, как писатель, как художник. Ибо такими мы были, творцами были. Партия и семья, вся жизнь, как творение твоих рук, которое ты создаешь в духе времени. В том самом духе, Гейнц! В этом духе, колеблющемся, первобытном, ты создаешь великое творение для народа, для себя, для любимой женщины. И вдруг просыпаешься, как впадаешь в реальность, Фауст говорит тебе, что дух времени – по сути, дух господ! Они толкали твой парусник. Они – эти господа с мизерными способностями, но с большими амбициями…
– Да, они, Эрвин, – прерывает его Гейнц, – отец мой говорил со мной о них.
– О них? – удивляется Эрвин.
– Да, о них. Отец никогда не читал мне морали. Но когда я пришел к нему с аттестатом зрелости в руках, была у нас долгая беседа. Он был болен. С войны вернулся отравленным газом, и любая легкая простуда валила его в постель. Но не об этом я хотел тебе рассказать, я думаю и сейчас о больном отце. Тогда он сказал мне: Гейнц, тяжело тебе будет отличить добро от зла. Понятия эти в наши дни смутны, разница между ними стерлась. Но одно я хочу тебе сказать: всегда остерегайся людей с мизерным умом и большими амбициями. Они не могут реализовать свое честолюбие силой таланта, потому идут извилистыми, кривыми, лживыми путями. Потому они всегда способны на любую подлость во имя удовлетворения своего честолюбия. Храни от них свою душу, Гейнц, они всегда будут стараться подставить тебе подножку! С тех пор, Эрвин, я чувствую таких типов, и бегу от них, как от чумы. Ну, а ты? Попадался в расставленную ими ловушку?
– Попадался, – отвечает Эрвин жестким голосом. – Да и как я мог охранять от них свою душу? Мне даже в голову не приходило, что вокруг меня будут обретаться подобные типы. Они открылись мне подобно пресмыкающимся в любом месте. Они хватают любую должность, они рвутся к верхушке партии. Я бы и сейчас не обращал на них внимания, Гейнц, если бы они не начали действительно вершить историю. Я был одного мнения с нашим другом, священником Фридрихом Лихтом, я бы сложил руки, как в молитве, и сказал бы тебе: храни нас, Бог, от духа времен в образе господ! Когда я прихожу в партию и вижу там этих пресмыкающихся, я абсолютно ясно понимаю, что все пропало, Гейнц, все потеряно.
– Потеряно? Для кого?
– Для всех нас. Выборы через несколько дней. Ты рассказал мне об отце. Добавлю и скажу то, чему учила меня моя мать. Всю жизнь она должна была слушать моего отца, мастера. Несчастная мать говорила мне: хочешь знать, кто ты, покажи мне своего товарища. И это я добавляю к твоим словам: хочешь знать положительную сторону партии, покажи мне человека, которого она сотворила. Партия моя потеряна. Не будет она плотиной на пути приближающегосязла.
– Ты настолько уверен, что оно приближается, Эрвин?
– Я пытался бороться. Я пытался вырывать руль лодки из рук этих господ, и не смог. Только рабочий фронт может еще нас спасти. Все мелкие счеты между партиями, это счеты мелких политиканов, жаждущих большой власти. Они поведут нас в бездну. Встали все эти шептуны. Мелкое их вранье – от уха к уху, – их главное оружие. Они и распустили обо мне слух, что я собираюсь присоединиться к социал-демократической партии, и создаю теорию для личной цели, чтобы навязать мою волю партии, и всяческие другие вымыслы. Это заставляет меня покинуть партию. Я уже тайно объявлен предателем, навесили мне на спину якобы темное мое прошлое. А сейчас они публично объявят меня предателем.
Эрвин стоит посреди кабинет, заложив руки за спину, как будто сам на себя наложил оковы. Гейнц видит: это уже не тот Эрвин, давний его друг, это не то шаловливое лицо веселого парня и не серьезное лицо предвидящего будущее человека партии и даже не лицо, отяжеленное нелегкими последними годами. Это лицо печальное, больное, отягощенное неотступной тоской. Гейнц испуганно удивляется, как все те прежние лица породили это новое лицо, иное? И одна мысль одолела это удивление Гейнца: «Если он и вправду собирается их оставить, станет ли он снова моим другом, как в те дни?»
– Я твой товарищ, – снова кладет Гейнц руку на плечо друга, и голос его мягок.
– А-а, да… Сейчас, когда я представил себя, как пустой сосуд. Пустой и ничтожный. Ничто, – говорит Эрвин и направляется к окну, а за ним – Гейнц.
«Хейни – пустое место», – вспоминает Гейнц. Смотрит на гараж, и перед его глазами Хейни, сидящий на ящике и жующий свой бутерброд. «Хейни – пустое место, Хейни – пустое место, теперь и Эрвин – пустое место».
– Эрвин. Будешь работать здесь, в моей конторе. Это будет интересно и обеспечит заработок. Я буду рад работать с тобой, Эрвин.
– Нет, Гейнц, я буду работать простым рабочим в литейном цеху.
– Глупости, Эрвин.
– Нет, сбежав из партии, я не сбегу из пролетариата.
– Абсолютная чепуха, Эрвин! Какой ты рабочий? – взгляд его остановился на руках Эрвина, мягких, с короткими пальцами. – Что вдруг – рабочий?
Эрвин молчит. Первая партия литых ликов тайного советника отправилась со двора. Шеренга вагонеток привозит новый груз – железные ванны. Рассеялись клубы дыма в цеху. Литье закончилось.
– Надо все начинать заново, – говорит Эрвин, – все сначала.
– Что ты имеешь в виду, Эрвин?
– Положим, – говорит Эрвин, – что Гитлер побеждает на выборах.
– Положим, – нехотя соглашается Гейнц.
– Партия уйдет в подполье, и обесценятся эти господа. Разбегутся они по ветру. И тогда подвергнется испытанию человек, наиболее достойный. Такого человека надо воспитать. Это то, что нам не хватало все долгие годы нашего существования. Надо начинать заново. Гейнц, здесь, среди твоих рабочих я попытаюсь воспитать человека, внутренние качества которого позволят ему выдержать экзамен в тяжелое время. Может, я даже сумею создать вокруг него небольшую ячейку. Но в условиях подполья маленькая ячейка может быть больше, чем целый партийный аппарат, который будет разрушен и исчезнет. Я должен быть рабочим среди рабочих, Гейнц.
– Эрвин! – испуганно говорит Гейнц. – Ты имеешь в виду и Герду.
– Да.
– Ты ошибаешься, Эрвин. Ты в ней ошибаешься. Только вчера она мне сказала, что стоит на страже твоей чести, что во имя тебя она борется все время.
– Герда, – Эрвин смягчает тон, – я в ней ни капли не сомневаюсь, Боже упаси. Она так чиста и добра, что не может ухватить сущность этих недобрых людей, и это то, что происходит на наших глазах, Гейнц. Ее чистота и наивность стоит между нами, и мы не понимаем друг друга.
– Ты недостаточно старался объяснить ей, Эрвин.
– Нет, Гейнц. Но придет день, и само время приведет ее обратно ко мне.
– А до тех пор, Эрвин?
– Гейнц, ты понимаешь, что наша с ней жизнь всегда была в тени большого дела. Во имя высокой морали забыты были нами простые ценности жизни. Никогда я не пытался научить Герду пониманию, что долг мужчины – заботиться о жене. Никаких подарков, никакой душевной семейной жизни, никакого внимания сыну. Трудности жизни и борьба порвали все мягкие нити, которые ткут ткань совместной жизни мужчины и женщины. В поместье, в одиночестве, у меня возникла тоска по Герде, жене, сел я писать ей письмо, и не нашел даже одного слова приятия, любви, чего-то, чем мог побаловать ее, ибо никогда это не было принято между нами, и я порвал письмо. И сейчас. Гейнц, когда ушло от нас общее дело, что осталось между нами? Надо все начинать заново, и я боюсь разочарования. Лучше быть в одиночестве, чем видеть разочарование на ее открытом честном лице.
– Она поймет тебя, Эрвин. Она поймет твой путь и твой дух.
– Нет, Гейнц, не сейчас. Сегодня мы до потрясения чужды друг другу.
– Но что ты собираешься делать? Какие у тебя планы на будущее?
– Сниму комнату в рабочем квартале. Там буду бороться за свои идеи. Там и здесь, на фабрике.
– Я предлагаю тебе комнату в моем доме.
– Нет, Гейнц, спасибо тебе. Я хочу остаться наедине с собой.
– С собой? Там, в тесноте рабочего квартала?
– Тот, кто ищет одиночества, найдет его в любом месте, – уверенно говорит Эрвин, – и под взглядом Гейнца, уставившимся в него, улыбается и добавляет, – не смотри на меня так, Гейнц, я не нуждаюсь в жалости. Я нахожусь в полном согласии с самим собой.
Сирены воют, объявляя обеденный перерыв. Как темные родники, текут серые потоки рабочих из выходов зданий. Неожиданно все смолкло. Огромные молоты и подъемные краны, все замерло в полдне. Из литейного цеха выходит сын Хейни в черной одежде с черным лицом, узкогрудый, со слабыми мышцами. Медленно, как бы колеблясь, приближается он к гаражу, берет ящик, разворачивает сверток с едой, и жует свой бутербород, явно без аппетита. Ничто в нем не напоминает отца, ни рост, ни крепость. Завершив обед, он опирается головой о стену и пытается вздремнуть.
