Наоми Френкель - Смерть отца
– Отто! Отто!
– Ах, Иисус Христос, мальчик!
Широким шагом Отто возвращается к киоску и берет за руку Саула.
– Мы сильно беспокоились о тебе, мальчик.
– Я сидел в тюрьме, Отто, в тюрьме!
– Не огорчайся, мальчик. За доброе дело тебя посадили.
– Правда, Отто, за доброе дело? – выпрямляется Саул. Лицо его явно выражает сомнение.
– Почему ты задаешь такой вопрос, мальчик?
– Из-за матери Хейни сына-Огня, Отто. Она же сказала, что эти листовки не хороши. Скажи, Отто, листовка хороша или нет?
– Ах, – чешет Отто за ухом, – ах, мальчик, это вопрос…
– Но ты скажи мне правду, Отто, всю правду.
– Погоди немного, и мы это обсудим. Ты ждешь?
– Да, Отто, я жду.
– Совесть, мальчик, разве не подобна сторожевому псу?
– Сторожевому псу? – удивлен Саул.
– Сторожевому псу, мальчик, которого ты дрессируешь всю жизнь. Тут кусай, там лай.
– Да, Отто, я понял.
– Погоди, мальчик, ничего ты еще не понял! Все дни своей жизни ты дрессируешь этого пса кусать, где надо, и лизать, где надо. И однажды ты встаешь со сна, и чувствуешь, что дрессировал не одного пса, а двух, не подозревая об этом. Второй выскочил внезапно, ты бы хотел заткнуть ему пасть, но он тебе не подчиняется.
– Теперь, Отто, я вообще ничего не понимаю.
– Погоди, мальчик, погоди немного, и мы продолжим. Ты ждешь?
– Да, Отто, я жду.
– Итак, мы ведь имеем в виду, что речь не о собаке, а совести, что подобна собаке?
– Да, точно так, Отто.
– А теперь мы говорим о двух псах, уловил, мальчик?
– Уловил, Отто. Не об одной совести мы говорим, а о двух.
– Уловил, мальчик, но не все. Второй пес не твой, а, так сказать, общественности, партии, и дрессировал его не только ты один, а они его дрессировали, и он подчиняется их указаниям.
– Да, Отто, я понимаю.
– Нет, мальчик, ты не можешь понять, ибо я не закончил свои объяснения. Второй пес рос рядом с тобой диким, можно сказать, ублюдком, который тебе абсолютно не подчиняется. Твой же личный пес это твоя личная совесть. Пес этот имеет свое мнение, не всегда совпадающее со вторым псом, а тот не согласен с личным дрессированным псом. Понимаешь мальчик?
– Да, Отто.
– Нет, мальчик. Я ведь все еще не закончил. Все время около тебя вертятся оба пса и соревнуются между собой. Этот говорит – хорошо, тот говорит – плохо. А ты – между ними…
– Отто, я действительно понимаю. Это связано с рабочим, пронзенным тремя стрелами. Один пес говорит, что листовка хороша.
– Да, мальчик, листовка хороша.
– А второй пес говорит, что листовка плоха.
– Да, мальчик, листовка плоха.
– Так что же эта листовка взаправду?
– Ах, мальчик, мальчик! Говоришь, что понял, а, в общем, ничего не понял. У меня побеждают в гонках оба пса. Точнее, второй не побеждает, а именно первый, дрессированный. Так что же эта листовка?
– Хорошая, Отто.
– Теперь ты наконец-то понял. Когда в партии говорят, что она хорошая, значит, так оно и есть. Даже если второй пес лает против этого! И ты не запутывайся во всем этом, говори во весь голос: за хорошее дело я попал за решетку.
– За хорошее дело я попал за решетку, Отто.
– Так-то. А теперь беги домой. Родители и доктор уже ждут тебя.
– Отто, – пугается Саул, – ты рассказал правду Филиппу?
– Упаси, Боже, – говорит Отто. – Он спрашивал и спрашивал. Но я набрал в рот воды.
– Отто, – радуется Саул, – точно так я вел себя там. В полиции спрашивали меня о сообщнике, но я сочинил историю.
– Ты молодец, мужественный мальчик, – хлопает по плечу Саула Отто.
«Два пса, сказал Отто», – думает Саул, стоя у киоска, держась за руль велосипеда. Он не торопится домой. Ему следует еще поразмыслить над определенным делом. Монеты или листовки! Что сказать? Смотрит Саул на свои ноги. Две ноги, как два пса Отто. Хорошая идея! Правая нога первой ступит на ступени входа в лавку, она будет дрессированным правдивым псом! Если же левая нога первой ступит на ступени, будет она псом лживым!
Саул ступает шаг за шагом, правда, ложь, правда, ложь. Еще миг и решится его судьба.
Правая нога первой коснулась ступеней мясной лавки. Ему следует сказать правду! Всю правду!
Глава девятнадцатая
Гейнц возвращает телефонную трубку на место. Все еще звенит в его ушах резкое «нет» Герды. Какие еще доводы он должен привести, чтобы заставить ее запаковать вещи, взять маленького сына и присоединиться к Эрвину в поместье деда? Он обещал Эрвину прислать Герду и сына. Разве она не нуждается в отдыхе? Но она стоит на своем: нет хороших дней для отдыха и нет в мире довода, который бы заставил ее присоединиться к мужу. А дни действительно хорошие, весенние дни, зовущие в поля и леса. Окна распахнуты, и шум металлургической фабрики заполняет кор нтору Гейнца. Каменная жаба, которую, по указанию деда, починили после того, как она была испорчена в дни Мировой войны, пускает из пасти струи воды в прозрачный воздух.
– Дайте мне, – бормочет про себя Гейнц, стоя у окна, – несколько спокойных дней, и все здесь изменится.
Небо над грудами бракованной стали и кокса затянуто густым дымом. Пылают литейные печи, дымят трубы. Один за другим вкатываются грузовики на большую весовую платформу. Множество коричневых голов, отлитых из бронзы, проходит мимо окон Гейнца, и у всех лицо тайного советника Гете. Этот заказ дед получил от союза любителей творчества Гете. В год его юбилея эта голова появится во всех общественных местах, и конвейер литейной фабрики «Леви и сын» движется, неся на себе головы, глядящие с симпатией на деда, который каждое утро приходит на фабрику. Он ходит среди рабочих с цветком в петлице и посохом для путешествий в руках, усы торчат в стороны, из уст раздаются решительные указания. Заказы приходят со всех концов страны, и дед погружен во всю эту суматоху. Воспользовавшись ей, Гейнц перевел за границу большой капитал и все семейные драгоценности. Туда же перевезены были драгоценности тетушки Гермины. «Нет даже времени обсудить это с дедом», – размышляет Гейнц.
Дед занят целый день. Он даже опережает Гейнца утром. И невозможно его поймать для спокойной беседы. Сегодня дед не приехал на фабрику. Он сидит у постели больного сына.
– Еще бы несколько спокойных лет… – вздыхает Гейнц.
Он гонит от себя все мысли о болезни отца. Уже много лет тянется этот страх за отца и всегда оказывается преувеличенным. Вспоминаются дни войны, и он, уже подросток, однажды возвращается из школы. А в доме безмолвие и страх. Когда он спросил у Фриды – «Что случилось?», она приложила палец к губам – Шш! Он сразу же побежал в комнату матери и нашел ее распростертой на диване, и черные ее волосы рассыпались на подушке. Рядом с ней лежало письмо, извещающее, что отец ранен.
С тех пор страх за отца все время витал над домом. Какое-то смутное ожидание всегда таилось между стен, ожидание беды, которая может случиться в любой час. Вдруг мать ушла от них, именно, мать, за которую никто не беспокоился. Была здоровой и полной жизни. Казалось, вечность витает над ней. Гейнц стоял у ее открытой могилы, смотрел на отца, и чувствовал себя обманутым. Мать он очень любил. А отец… Многие годы он был отдален от отца. Отчуждение между ними было глубже страха за его жизнь. Не он первый чувствовал это отчуждение от отца. Это было у всех сыновей во всех поколениях. Дед с удовольствием рассказывал о своем отце в 1848 году, когда масса народа ворвалась сквозь ворота в сад, к дворцу и заполонила все тропинки. Пели и скандировали свои требования, угрожая своими плакатами богатым и власть имущим. Отец деда не вышел защищать свою честь и свой статус. Уважаемый господин опустил жалюзи и запер двери. Стоял в темной комнате и дрожал от страха. И дед, маленький рыжий мальчик, стоял рядом с перепуганным отцом, но сердце его было с демонстрантами. Никогда не забывал дед, что видел отца, властного господина с надменным взглядом, в момент слабости и страха. С того момента он перестал уважать отца, и пошел своим путем. А отец его, Гейнца… Отец его – принц! Несчастное семя для несчастного брака. Дед, породивший его, брезговал женщиной, которая несла его семя в своем чреве, и наследовал своему сыну, отцу его, Гейнца, отвращение к несчастливым бракам. Никогда отец не простил деду, своему отцу, эту слабость, слабость мужчины, который сознательно стелет жестко постель, с холодным расчетом порождает детей, связь с которыми сковывает его. Все годы отец был далек от деда. Ну, а я… – Гейнц закуривает, – какие слабости я обнаружил у своего отца, что отдаляло меня от него много лет? Я родился под более счастливой звездой, чем отец. Большая любовь отца и матери сопровождала меня с первого дня. Никогда я серьезно не восставал против отца. Чепуха! Я завидовал ему, просто завидовал, как может завидовать человек, лишенный цели, лишенный мечты, духовно бедный, тому, кто наделен всем этим с лихвой. В этом все дело! И мой бунт против отца, это бунт против собственного моего сиротства, и связан он с отсутствием желания продолжать наследие праотцев. Бунт бессмысленный и бесцельный.
