Наоми Френкель - Смерть отца
– Что? – вскричал офицер. Не мог он записать все эти иностранные, странные слова, которые неслись из уст парня, и Саул с удовольствием объяснял ему каждое слово, и так получилось, что он учил полицейского, а тот сидел и прилежно слушал.
– …и мы не вмешиваемся в политику Германии! – завершил Саул свои объяснения.
– Слушай, парень, – пожевал челюстью офицер полиции, – я предупреждаю тебя самым серьезным образом, чтобы ты говорил правду. Завтра тебя поведут на допрос, и тебе надо будет произнести клятву перед судьей. На вашем Ветхом завете ты должен будешь поклясться говорить правду. Я бы это дело довел до минимума, снял бы штаны с тебя и надавал, как следует… – Офицер наглядно показал пальцами, чтобы он сделал, – но, по закону, я не имею на это права. Потому я тебя арестую, а завтра отправлю к судье.
«Ладно, – подумал про себя Саул, – я могу спокойно положить руку на Танах, я ведь и так не религиозен». Со спокойной душой пошел он за полицейским в камеру. Но когда раскрылась дверь, он пал духом. Это было огромное помещение в подвале здания, где находилась орава мужчин явно уголовного вида. Полицейские привозили сюда всех, кого вылавливали во время дежурства по городу, – пьяных, карманников, мелких и крупных нарушителей, и между ними, политических, которых много развелось в связи с приближающимися выборами. Вечером, в субботу, и в воскресенье, камера наполнялась до отказа. Каменный пол и деревянные скамеечки вдоль стен, одна на другой, полны были дремлющими типами, и одна слабая лампочка проливала скупой свет.
Ругательства и смешки, чиханье и кашель, храп и насмешки, сливались в единое месиво, усиливаемое вонью немытых тел, блевотиной пьяных, плесенью стен. Грубым толчком Саул был вброшен в камеру, и двигался, пока не наткнулся на одного из лежащих на полу. Тут же получил дополнительный толчок и очутился в центре помещения, подталкиваемый от человека к человеку.
– Иисусе Христе! – воскликнул с удивлением незнакомец, волосы которого доходили до плеч. Это был давний друг Саула по кличке «езуслатчер», который радостно пожал ему руку. И Саул с такой же радостью вернул ему рукопожатие и пришел в себя. Приятель Саула обычно ходил по улицам Берлина, от дома к дому, и собирал милостыню, как пожертвование себе самому. Обращался к людям именем Христа, представляясь посланником милосердия различных организаций, помогающих бедным, а все деньги клал себе в карман. Время от времени его ловила полиция, сажала в тюрьму и тут подкармливала его несколько недель, чтобы вернуть потолстевшего и раздобревшего, к миссионерской деятельности. Саул подружился с ним, внимательно слушал, когда тот открывал ему душу, и угощал приятеля лучшими колбасами Розалии.
– Долговязый Эгон тоже тут, – добродушно сообщает он Саулу.
Эгон был арестован в ночь большого празднества по обвинению в нанесении ущерба общественному имуществу. Полиция поймала его, пьяного в стельку, когда он пытался освободить скамью в переулке от наложенных на нее креплений. Не прошло и нескольких мгновений, как Саул обосновался на полу камеры между долговязым Эгоном, сидящим с опущенной головой и «миссионером», для которого отсидка в тюрьме была делом привычным.
– Иисусе! – спрашивал он. – Чего ты попался, как клоп, в их руки?
– Как я, – сказал Эгон плачущим голосом, – Саул, я ведь, как мы все, человек, который хочет посидеть на скамье, а скамья опутана креплениями, а на них – красный фонарь, как бесовское око. Как же не дать в это око?
Саул молчал. Боялся открыть рот в удушливом воздухе, который, казалось, способен, попади он в горло, причинить боль. Воздух этот, казалось ему, никогда не сменится. Поверх потеющих стен, под самым потолком, ряд узких окошек, которые тоже забраны железными решетками. Эгон и «миссионер» прижаты к нему так, что он не может пошевельнуться. Спереди и сзади также сидят вплотную, так, что он вынужден поджать под себя ноги.
– И всего-то я хотел, – продолжает Эгон плаксивым голосом, выпустить дурной воздух, который скопился у меня в животе. Тут меня и схватили…
Оглушительный смех вокруг, пот от тел, движение ногами и толчки локтями.
– Ну, а тебя, мальчик, за какие преступления? – «Миссионер» кладет ладонь на плечо Саула. – Фальшивым жетоном позвонил по телефону, и «синие» тебя сцапали?
Саул перестал зажимать нос и даже приоткрыл рот. Как молния, пронеслись в его голове слова «миссионера»: какое открытие! Как ему раньше это не пришло в голову! Ведь он может рассказать в Движении и дома, что был схвачен, когда опускал в телефон-автомат фальшивый жетон. Так делают многие его товарищи. Используют старые монеты, давно вышедшие из употребления, а полиция нашла способ ловить этих нарушителей. Время от времени кто-то был схвачен и оштрафован, проводил несколько часов на полицейском участке и выходил оттуда героем.. Саул тоже может выставить себя таким героем, и не надо будет ему давать отчет о политической деятельности, запрещенной Движением. Снова приблизилась к нему уже похороненная им мечта: с окончанием школьных занятий поехать на ферму подготовки к молодежной репатриации, и недалек тот день, когда он уедет в страну Израиля.
«Миссионер» протягивает ему кусок черного жевательного табака:
– Жуй, мальчик. Челюсти будут работать, и время пролетит на крыльях.
На миг Саул задумывается. Жевание табака запрещено по законам Движения. Но в этот миг он чувствует себя, как равный среди равных. Он преступник, преступление которого ясно и определенно. И он подчиняется «миссионеру» и вталкивает себе в рот этот табак. И теперь его челюсти жуют, как у многих, окружающих его, пережевывая в воображении те байки, которые он будет рассказывать в клубе, пока воображение внезапно не останавливается: там, ведь, и Иоанна будет стоять, и глаза ее будут вопрошать: «А правда ли?»
Она будет задавать вопросы! Всегда у нее много вопросов, и на каком-то одном из них он явно запутается. Из-за Иоанны он точно запутается…
Саул извлекает изо рта табак, мягкий и клейкий. Табак приклеивается к ладони, словно никогда от нее не отклеится. Хотя он и расскажет им… И большая рука, как бы рядом, пишет перед ним на стене камеры: «Не лги! Член движения всегда говорит правду!»
Разве он сможет сделать такое, лгать группе, Белле, Иоанне, и благодаря лжи, удостоится репатриации в страну Израиля. Нет! Нет! – и до такой степени Саул потрясен, что дрожь проходит по всему его телу. Но… Разве Белла ему позавчера не сказала, что во имя доброй цели можно также и солгать. Точно сказала! И во имя репатриации в страну Израиля можно ему и солгать. Нет, не эту цель имела в виду Белла, цель, которая только лично в его пользу. Она имела виду другую цель, большую, общую…
Ночь в тюрьме была долгой, и душевные колебания были тяжкими. И вдруг, без всякой клятвы, его выпустили. Его только привели к другом полицейскому. Саул лишь подписал декларацию, что вчера сказал всю правду, и что его не подвергали пыткам в тюрьме. Затем ему вернули все его вещи, перочинный ножик, полученный им в Движении, кошелек с деньгами, и в кошельке … Боже правый! Между монетами несколько фальшивых грошей времен кайзера, которыми он намеревался воспользоваться в телефоне-автомате. Даже велосипед Иоанны вернули ему.
* * *Около киоска, напротив скамьи сидит Отто, и рядом с ним, на низеньком стульчике, девочка. Мина ушла стирать белье в богатых домах. Две светлые косички малышки заплетены, как два мышиных хвостика, и в руках ее большой бумажный кораблик, сложенный Отто из газеты «Красное знамя».
– И ты, – обращается к Отто к Густаву, – говоришь, что вскоре поставят здесь памятник Гете?
– Скоро. И новые скамьи, сказал скульптор, поставят здесь, и площадку расширят, и посадят настоящий сад.
– Да, это совсем неплохо. К скамье привыкли. А с привычными вещами нелегко расставаться, не так ли, Густав? – и Отто сдвигает кепку на голове справа налево.
– Да, Отто.
– И поставят памятник Гете, – продолжает Отто. – Не могу уловить, что мы тут будем делать с этим Гете? Придут люди, будут задавать вопросы, и что я им отвечу?
– То, что сказал скульптор: именно для того его здесь поставят, чтобы люди заинтересовались его книгами, и читали их. Так он сказал.
– Ах, Иисус, – вздыхает Отто, – у кого в эти дни есть время – читать книги Гете?
Густав соглашается с Отто, разводит руками и уходит. Приходит Мина. Она возвращается после стирки в богатых домах, берет малышку, чтобы накормить ее и уложить спать. Отто выходит из киоска вслед за Миной – пообедать. Взгляд его падает на скамью, затем – по ту сторону шоссе, и в воображении перед ним возникает сад, который здесь посадят благодаря тайному советнику Гете. Сегодня солнце расщедрилось, и лучи его сквозят между липами. Вокруг скамьи безмолвие. Все ее обитатели собираются в другом месте. Безработные перешли на завалинки, рядом со стариками. Там они стучат картами. Дети играют по обочинам тротуаров, у высохших канализационных колодцев. Женщины встречаются у входа в дом или беседуют, высунувшись из окон. Когда прекратилась жизнь вокруг скамьи, поскучнел и киоск, и вся суматоха перешла внутрь переулка. Взвешивает Отто мысль: может, и киоск перенести в середину переулка, недалеко от трактира Флоры.
