Странник века - Неуман Андрес Андрес

Господа, не надо горячиться, обратилась к спорщикам Софи, самое прекрасное право, которым мы все здесь располагаем, это право расходиться во мнениях, не выходя за рамки. Прекрасно сказано, Софи, поддержал ее господин Готлиб, приматывая палец к кончику уса, а кстати, если наши гости не против, я хотел бы воспользоваться этим интересным спором, чтобы предложить в ближайшую пятницу, перед тем как проститься с Салоном до осени, почитать отрывки из какой-нибудь драмы Шиллера. (Руди покосился на Ханса и не сдержал усмешки.) Лично я, не будучи экспертом в данном вопросе, хочу заметить, что в нашем доме Шиллером всегда восхищались, и (дорогой мой тесть, перебил его Руди, а где вы намереваетесь провести этот летний сезон?), а? что? о! ну, мы что-нибудь сымпровизируем! сами знаете, дорогой мой зять, теперь везде такое столпотворение! поэтому, в зависимости от того, что нам посоветуют друзья, мы обдумаем все варианты и тогда решим (весьма разумный подход, одобрил Руди, весьма разумный) или даже, как знать? может быть, останемся дома и отдохнем здесь, в моем возрасте курортная толчея уже утомляет (тысячу извинений, кхм, вмешался господин Левин, а какое именно произведение?), какое произведение, что? ах! да, извините! одним словом, я, конечно, не скажу, что прочел всего Шиллера, но, возможно, не знаю… как вам «Вильгельм Телль»? (По-моему, замечательно, отец, поддержала его Софи, если все согласны…)

Аплодирую вашему выбору, одобрительно кивнул профессор Миттер, дай-то Бог, чтобы все молодые драматурги взяли на себя труд посмотреть эту пьесу! Тогда они предлагали бы хорошо написанные драмы, а не драматизированную писанину. Замечательное произведение, согласился господин Левин, не правда ли, дорогая? Его супруга равнодушно кивнула. «Вильгельм Телль», да, конечно, неуверенно кивнул Руди. Замечательно в ней только то (прошептал Ханс на ухо своему приятелю, который только что вернулся после довольно долгого отсутствия), что тиран в конце умирает. Альваро усмехнулся и украдкой посмотрел на Эльзу.

Гости расходились уже за полночь, при свете расставленных в саду масляных светильников. Господин Готлиб успел подняться к себе и снова пришел: чтобы со всеми проститься или присмотреть за дочерью. Первыми откланялись супруги Левин и Руди Вильдерхаус, предложивший подвести их в своем экипаже. Перед уходом жениха Софи немного с ним пошепталась, позволила ему поцеловать свою ладонь и ответила «да» на предложение снова увидеться завтра. Как ни старался Ханс расслышать больше, ему это не удалось. Следующим простился профессор Миттер. Надеюсь, сказал он, что хоть «Вильгельм Телль» порадует господина Ханса. Не беспокойтесь, профессор, растянув уголки рта в улыбке, заверил его Ханс, я весьма непривередлив. Против его ожиданий, профессор не разозлился, а положил руку ему на плечо и сказал: Вы пока еще очень импульсивны, молодой человек, и мне это очень понятно.

Софи, Альваро и Ханс еще какое-то время болтали в вечерней прохладе сада. Господин Готлиб вился вокруг, делая вид, что дает указания слугам.

После того как Софи уговорила отца подняться к себе, при них осталась Эльза, проявившая странное нежелание отправляться спать. Софи захмелела от фруктового ликера и призналась, чередуя слова смешками: Что мне больше всего не нравится в Шиллере, так это страх перед наслаждением, который кроется во всех его идеях, как будто автор убежден, что чувственность наносит вред интеллекту. Понизьте голос, милое дитя! засмеялся Ханс. Нет, правда, не унималась Софи, именно это больше всего удручает меня в нем и во всех добропорядочных интеллектуалах. Такое впечатление, что эмоции представляются им чем-то вроде геометрической задачи: «до сих пор — да, до сих пор — нет, вот так! вполне достаточно! и не будем впадать в риторику», но хуже всего то, что это называется аристократизмом. Одним словом, да простят меня присутствующие мужчины, но я нахожу взгляды этих господ чересчур вирильными. Ну, что вам на это сказать? ответил Альваро, мужское благородство не кажется мне настолько уж никчемным. Ханс обхватил приятеля за плечи и воскликнул: «Viva España!» Все засмеялись, включая Эльзу. Заметив в углу свою горничную, Софи пригласила ее посидеть вместе с ними и налила ей остатки портвейна. Альваро поднял тост: За ваше здоровье! Эльза вполне непринужденно ответила:!Salud! [108] Если бы Ханс и Софи были немного трезвее, их бы это удивило.

Беспрестанно прощаясь у ворот, они еще долго болтали, временами что-то громко выкрикивая. Иногда Софи шептала: Тс-с-с-с! и тут же сама принималась кричать. Я должен вам кое в чем признаться, сообщил Ханс, это печально, но факт: в глубине души очерки Шиллера кажутся мне превосходными, просто я не хотел доставлять удовольствие этому жеманнику Миттеру. Я так и думала! обрадовалась Софи, не уверена, заметил ли ты сам, но, когда профессора нет рядом, ты повторяешь его же аргументы. Знаю, знаю, отмахнулся Ханс, и знаешь, что хуже всего? Хуже всего то, что я спорю с ним, чтобы не позволить себя убедить, поскольку зачастую он кажется мне весьма убедительным. Альваро высунулся за ворота и процитировал: «И каждый видит сон о жизни и о своем текущем дне, хотя никто не понимает, что существует он во сне. Что жизнь? Безумие, ошибка. Что жизнь? Обманность пелены» [109], Ханс повис у него на плечах, надрывно подвывая: О смолкни же, барокко!

Рыдания мешали говорить склонившейся к перегородке исповедальни госпоже Питцин. Несколько дней она провела взаперти, в лихорадке и головных болях, никого не же-лая видеть. Но сегодня наконец она выбралась из дома, чтобы сходить к мессе и на исповедь. О том, что произошло в Господнем переулке, она не рассказывала и не собиралась рассказывать никому и никогда. Она внушила себе, что откровенный рассказ не только навлечет на нее бесчестие, глумление и пересуды, но и станет признанием факта, что все это действительно случилось. И она решила молчать, пока не забудет, пока не сотрет из памяти эти кошмарные минуты. Лихорадка, госпожа Питцин хорошо это знала, способна искажать сознание, вызывать ложные видения, невыносимые боли и инфернальные галлюцинации. Так почему не может оказаться так, что эти события, как и многое другое в ее жизни, есть не что иное, как чудовищный кошмар?

Заметив, что госпожа Питцин расстроена больше обычного, отец Пигхерцог пытал ее с особым пристрастием. Дочь моя, увещевал он ее, ты не должна себя мучить, грех гнездится в каждом из нас, так что лучше принять свою вину. Отец мой, но если в этой долине слез мы лишь временные гости, зачем же жить? Господь наш Создатель, ответил священник, достоин того, чтобы чтить Его всею нашей жизнью, пока не предстанем пред Ним один на один. Но где же? подвывала госпожа Питцин, где наш Создатель, когда мы страдаем? Дочь моя, увещевал ее отец Пигхерцог, сегодня боль твоей души другая, будь искренна, поведай мне все до самого конца и облегчи свою ношу.

Пока отец Пигхерцог выплескивал на страницы «Книги о состоянии душ» свою безупречную каллиграфию, госпожа Питцин выходила из церкви совершенно опустошенная, словно что-то в ней окончательно рухнуло, как рушится давно осевший угол дома. Всегда, с самого детства, она подозревала, что время будет приносить ей больше страданий, чем радостей. И теперь поняла, что тоска ее имела смысл, зловещий смысл, до конца прояснившийся только сейчас. Остальная часть ее существа была, по всей видимости, мостом к вечной жизни и к ее детям, той единственной причине, по которой она еще цеплялась за этот мост. Выходя из церкви Святого Николауса и сосредоточенно глядя в пол, госпожа Питцин вдруг замерла, увидев на церковных ступенях не убранный после утренней свадьбы рис, образовавший какие-то замысловатые иероглифы.