Владислав Бахревский - Свадьбы
Пришел отчет о состоянии казны. Шла война, а доходы с трехсот миллионов акче в год поднялись до пятисот пятидесяти.
Из Индии тоже добрые вести. Шах Сефи, выступивший навстречу шаху Джехану — императору Великих Моголов, увяз в войне. Багдаду помощи ждать не от кого. Персы надеются на крепкие стены, мол, не впервой, отсидимся. Но самоуверенность, опасная для нападающих в открытом поле, может сослужить осажденным дурную службу. Самоуверенных следует хлестать, как детей, лозой и пониже спины.
Вечером, обрядившись в одежды ополченца, Мурад оставил государственные дела и снова копал землю.
Вал подрастал, дотягивался до высоты стен Багдада. Еще немного, и город будет как на ладони.
— Эй, Мурад! Приятель! Ты-то какими судьбами здесь? — Раскрыв медвежьи объятья, на Мурада надвигался сияющий великан.
— Калфа Мехмед? — обрадовался Мурад. — Ты все-таки ношел в ополчение.
— А как же! Я зря не болтаю.
Обнялись. Расцеловались.
— Присядем? — предложил Мурад.
— Э пет! Я слово дал за троих работать. — Мехмед подмигнул приятелю. — Меня за это ва двоих кормят и по две чаши вина дают. Смекнул? Хочешь в паре со мной работать? И поработаем, и поговорим, а потом и выпьем.
Они нагрузили носилки и потащили землю на вершину вала. Мехмед не умолкал:
— Кругом все ворчат. Вместо войны землю копаем, а я так думаю: нашему падишаху видней. Копаем землю, значит, так и надо, значит, от этого нам же будет лучше. Вон они, какие стены, попробуй возьми их! Все войско положишь, а не возьмешь. А тут пушки поставим на вал и будем палить не куда попало, а в цель: персы сами ворота отворят.
Мехмед болтал без умолку, но работал тоже без передышки. Мурад взмок, как мышонок, а пощады не просил, упирался.
— А здорово ты смахиваешь на султана! — болтал Мехмед, — Я султана видел один раз.
— Где?
— В Истамбуле, когда султан парад цехов принимал. Только он похудей тебя, и глаза у него горят поярче, как у волка или как у сумасшедшего.
Мурад хмыкнул, а Мехмед бросил последнюю лопату в носилки, подхватил носилки и, таща за собой и носилки и помощника своего, устремился к вершине холма.
— Зря ты не пришел тогда на мое торжество. Посвятили- таки меня в мастера. «Ты, — говорят, — молодец, Мехмед, у тебя руки золотые». Раньше, когда в карманах у меня ветер гулял, что-то не замечали моих рук, а как денежки завелись, и руки враз позолотели. Я нигде и никогда дурака не валял, коли брался за дело, так работал. Я и на войну пошел всерьез. Не будь я мастер Мехмед, отхвачу себе тимар!
На вершине вала у Мурада разжались руки и носилки упали, к носильщикам тотчас подскочил надсмотрщик, но Мехмед так выразительно выпростал из-под халата волосатую огромную свою руку, что надсмотрщик обошел приятелей стороной и накинулся с бранью на кого-то ни в чем не повинного.
В это время по валу шествовал великий визирь Махмуд-ага в Сопровождении вернувшегося из Индии бостанджи-паши. Махмуд-ага поглядел на черный от пота халат Мехмеда.
— Стараешься?
— Стараюсь! — гаркнул Мехмед радостно.
— Старайся, дурак! Но помни, стараться надо там. — Великий визирь кивнул на Багдад.
Из-за спины великана на великого визиря зыркнули бешеные глаза. Звериное чувство подсказало бостанджи-паше: будь осторожен. И он, проходя мимо растерявшегося великана, уронил к его ногам золотой.
— За старание!
Поздно ночью Мурад вызвал Махмуда-ага в свой шатер.
— Где тяжелые пушки? — спросил он великого визиря, едва тот откинул полог шатра.
— В дороге, милостивый падишах.
— Но сколь далеко они от Багдада?
Этого Махмуд-ага не знал, но он хорошо знал, как опас но лгать Мураду.
— О великий мой падишах! Дороги теперь зимние. Идут дожди. Тяжелые пушки тяжелы.
— Поэтому-то они и нужны мне здесь! И они мне нужны сегодня…
Великий визирь потупился, сказать нечего.
— Скажи мне, Махмуд-ага, для чего мы возводим земляной вал вокруг Багдада?
Махмуд-ага капризно пожал плечами: ему, старому воину, задают школьнические вопросы.
— Отвечай! — заорал Мурад.
— Для того, государь, чтобы прицельно стрелять по городу из пушек.
— Скажи мне, бывший янычарский ага, сколько дней по древнему правилу мы можем держать в окопах янычарские полки?
— Сорок дней, милостивый падишах.
— Сорок дней мы стоим под Багдадом?
— Двадцать, великий.
— Но где же тяжелые пушки? Где тяжелые пушки, я спрашиваю тебя, бездельник? А если бы я сразу же, подойдя к Багдаду, повел бы армию на приступ, чем бы мы рушили стены? Уж не твоей ли круглой башкой?
— Великий и милостивый падишах…
— Некогда болтать! Повелеваю: все пушки, какие у нас есть, сегодня ночью поднять на вал и открыть огонь.
— Но, великий падишах, тащить пушки ночью на вал опасно.
— Опасно оговаривать султанов, вот что опасно! — И Мурад в бешенстве рубанул саблей Махмуду-ага поперек груди.
Великий визирь упал, обливаясь кровью.
— Без панциря ходил, болван! — Мурад отшвырнул саблю и окинул спокойным, трезвым взглядом своих пашей.
— Все пушки на вал! Как какую пушку поднимут, так пусть и палят. Пора побеспокоить сладкий сон персов… Найти тяжелые пушки, затерявшиеся в пути, и немедля сюда, под стены Багдада.
Сказал и пошел на расступившихся пашей вон иэ шатра, чтоб не видеть, как немые — верные султанские стражи — добьют великого визиря Махмуда-ага.
* * *Засыпая, Мурад IV услыхал пушечную пальбу,
Глава четвертая
От непрерывной пальбы воздух звенел, дрожал, а может быть, это звенела и дрожала пустая, как пустой котел, голова. Божье небо, влажное, моросящее, нависло над злодейством, но люди сумели и тут отгородиться от бога, у них было свое небо, черное, смердящее: облака гари космами вздымались над горевшим Багдадом, пузырились столбы порохового дыма, их подпирали прыгающие на цепях пушки — вот уж псы так псы, в преисподней таких поискать.
Думать да горевать, страшиться и ждать смерти — с ума сойдешь: одно спасение — не видеть, не Слышать. Ткнут мордой в похлебку — хлебай, пхнут — топай, запрягут — тащи.
Жил Мехмед как во сне. Спрятал душу в коробочку и превратился в послушного ходячего чурбана — командиры на него нарадоваться не могли. А человеческого от Мехмеда одно осталось: смутная надежда, что когда-нибудь все это кончится.
И проснулся однажды Мехмед и чуть не заскулил по-псиному: душа из коробочки по капельке просочилась и на место встала.
Рожок заиграл тихонько.
Выскочил Мехмед из палатки: тишина, небо синее. Командиры на конях скачут, армия в полки строится. Опять загрохотали пушки, среди медного рева барабаны едва слышны, знамена и значки поднялись, и все пошло.
И что потом было — Мехмед толком и не видел и не понимал. Обливаясь потом, тащил он на горбу вместе с другими силачами огромную лестницу, со стен пылающими кусками падала смола. Лестницу поставили. По лестнице полезли люди. Очередь дошла до Мехмеда, но лестница вдруг отошла от стены, покачалась и, разломавшись, рухнула. Раздавленные люди орали, и Мехмед, не слушая приказа отходить, полез к стене и вытянул из груды тел того, кто орал больше всех, и попер его подальше от стены. Отходившие брели стадом, но навстречу им, сверкая оружием, со знаменами и лестницами шел новый отряд.
Оказалось, что Мехмед вытащил из свалки Хеким-ага, своего командира. За это Мехмеду пообещали награду, но не дали, покормили и отправили лезть на стену. И творилась жуткая эта кутерьма днем и ночью, шесть суток кряду, а на седьмой день Мехмед вдруг очутился рядом с дружком своим Му радом.
— И ты здесь! — обрадовался кожевник. — Не отставай от меня! — и, дождавшись очереди, полез на стену. За шесть дней и ночей боя он научился видеть и слышать, чуять опасность и быть опасным.
Из-за спины молоденького янычара Мехмед проткнул копьем перса, и янычар прыгнул на стену, зарубив еще одного защитника. Было тесно. Третьего янычар схватил за крашеную бороду, а саблей по шее, словно это была не голова — кочан капусты. Янычар поднял голову перса на вытянутой руке, и в тот же миг ему тоже снесли голову. Живое тело сделало несколько шагов, о оба войска — турецкое и кызылбашское — это видели. Янычар с головой в одной руке и с саблей в другой врубился в гущу кызылбашей.
Персы в ужасе отпрянули. Мехмед, пронзая их копьем, встал на стене, и турки из-за его спины потекли ручейком. Ручей скоро превратился в реку, река в наводнение, и наводнение это ухнуло со стен на город. Гордый город Багдад пал.
В пылу битвы Мехмед забыл о Мураде и потом искал его, но не нашел, зато Мехмеда нашли и вручили ему фирман на владение тимаром.
— Элиф, ты слышишь, голубка! — заорал Мехмед, потрясая кулачищами. — Я тимариот! И я буду сипахием!
