Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Проехав вдоль этой немудреной ограды, путешественники вскоре достигли вершины холма. Отсюда открывался великолепный вид на раскинувшиеся внизу огромные плантации сахарного тростинка, в центре которых, на вершине другого, более обширного и пологого холма, весело пестрела группа разнообразных усадебных строений. То было инхенио Ла-Тинаха, и Леонардо Гамбоа, взявший на себя обязанности проводника, не без гордости объявил об этом своим спутницам. Впрочем, для подобной гордости у него имелось достаточно оснований, и не только потому, что инхенио было очень богатым и обеспечивало его владельцам видное положение в обществе, но также еще и потому, что оно было красиво расположено на высоком отлогом холме и казалось издали весьма живописным; известно ведь, что на расстоянии не различишь ни темных пятен, ни иных изъянов, от которых не свободно ничто, созданное богом и людьми.
Теперь наши путешественники ехали по дороге Де-ла-Плайя[71], получившей свое название оттого, что она связывала эти места с Мариелем — приморским городком, куда по ней доставлялся из инхенио сахар, который затем грузили на шхуны и переправляли для продажи в Гавану. На вершине холма дорогу преграждало нечто вроде шлагбаума или ворот, столь же примитивных впрочем, как и сама изгородь, окружавшая плантацию: в отверстия, проделанные в двух столбах, врытых на некотором расстоянии друг от друга, вставлены были концами параллельно одна другой две-три нетесаные жерди. В том месте, где изгородь соединялась с этим сооружением, стояла крохотная хижина, точнее — двускатный шалаш, устроенный из нескольких соединенных между собой под углом шестов, поверх которых были настланы большие пальмовые листья, упиравшиеся концами в землю.
Видя, что ворот никто не открывает и что привратника-негра нет на его обычном посту, Леонардо поскакал вперед узнать о причине такой нерадивости. Осадив коня у самого входа в хижину — вход этот выполнял также назначение окна, — Леонардо наклонился с седла и заглянул внутрь. Напрасный труд: вход оказался таким узким и низеньким, что далее двух футов от порога человеческие глаза уже ничего не различали, и не столько из-за яркого солнца, светившего снаружи, сколько из-за того, что это единственное в хижине отверстие служило еще и дымоходом и из него валил густой дым, так как внутри: на очаге горели дрова.
— Ничего не видно, — проговорил Гамбоа, подъезжая к китрину, остановившемуся посреди дороги. — Да я думаю, там и нет никого. Проклятый негр!
— Может быть, он уснул, — предположила Исабель.
— Уснул? Тогда ему лучше уснуть навеки! — воскликнул Леонардо. — А не то, клянусь честью, не миновать ему порки!
— В чем дело? — спросил Менесес. — Надо открыть ворота? Я сейчас открою; право, меня от этого не убудет.
— Не смей! — сердито закричал Леонардо. — Я не разрешаю!
— Ну, хорошо, — мягко произнесла своим серебристым голосом Исабель. — Пусть откроет кучер. Лошади устали, и торопиться нам не к чему. Сойди с, коня, Леокадио!
— Нет, нет, Исабель! — воскликнул Леонардо, распаляясь все больше и больше. — Я не разрешаю, я не могу этого разрешить. Если только привратник жив, он сам откроет ворота, для того он сюда и поставлен! — И, вынув часы, Леонардо добавил: — Уже двенадцать. Как раз теперь этих черных скотов отпускают на обед. Если бы мы подъехали на несколько минут раньше, мы бы услышали, как в инхенио прозвонил колокол. Бьюсь об заклад, что этот мошенник сидит сейчас с кем-нибудь из своих дружков в тростниковых зарослях в укромном местечке и в ус не дует! Ну, я ему покажу! Клянусь богом, он мне за это заплатит!.. Нигде нет, точно сквозь землю провалился! — И Леонардо во все горло заорал: — Кайман! Кайман!
Но единственным ответом на этот призыв было лишь многократно повторенное эхо, гулко и мрачно раскатившееся по окрестным холмам и лесам, да лай собачонки, которая вдруг подала голос, изнутри хижины. «Ага, стало быть, он здесь, — решил Леонардо, — но только притворяется, будто спит, потому что ему лень открывать ворота».
— Ну, погоди, — добавил он вслух. — Я тебе дам такого пинка, сразу вскочишь! — И в подтверждение своих слов Леонардо яростно стукнул кулаком по луке седла. Он соскочил с коня и, не отпуская поводьев, вошел в хижину.
Речи и брань Леонардо неприятно поразили слух непривычной к такой грубости Исабели, но, боясь поставить молодого человека в неловкое положение и навлечь на голову бедняги негра еще большие беды, она не решилась усовестить своего друга и указать ему на нелепость его поступков, более того — на опасность, которая могла подстерегать его в хижине привратника, где, возможно, прятался какой-нибудь беглый негр. Но, к счастью, ничего страшного не случилось. В то самое мгновение, когда Леонардо проник в хижину, спутницы его, сидевшие в экипаже, Менесес, находившийся подле них верхом на своем коне, и кучер Леокадио услышали доносившийся с опушки соседнего леса шум и треск раздвигаемых ветвей, точно какое-то животное или человек с трудом пробирался сквозь лесную чащу, а в следующую минуту среди деревьев показался старый, одетый в рубище негр с головой, покрытой суконною шапкой, и с длинным узловатым посохом в руках, служившим ему при ходьбе опорою, без которой он, пожалуй, вынужден был бы передвигаться по земле на четвереньках, потому что годы, тяжелый труд и давняя привычна к жилью с низкою кровлей согнули его тело в дугу. Видимо, старик тотчас заметил приезжих, так как, едва лишь выйдя из лесу, он вдруг остановился в какой-то нерешительности, словно не зная, что предпринять, и в этот миг из его рук выскользнул и исчез в высокой траве некий предмет, светло блеснувший на солнце, — скорее всего бутылка или фляга, Вслед за тем старик двинулся прямо к тому месту, где остановился экипаж, Он шел со стороны, противоположной хижине.
Это случайное обстоятельство спасло беднягу от первого приступа хозяйского гнева. Выйдя из хижины и увидев старика, Леонардо устремился к нему, пустив коня во весь опор; однако, пока он вскочил в седло и преодолел расстояние, отделявшее его от несчастного негра, этот последний, движимый каким-то безотчетным чувством, подбежал к экипажу, ища защиты у наших путешественниц. Вероятнее всего старик и не подозревал, что в инхенио в этот день ждали гостей и что вместе с гостями приедет также и молодой хозяин; к тому же он не очень-то хорошо знал, как выглядит его юный господин. Но, увидев белого, который скакал во весь опор прямо на него и громко кричал: «Ах ты, собака! Узнаешь ты у меня!», он понял, кто это, и упал на колени перед самыми копытами лошади. Лошадь, боясь затоптать человека, рванулась в сторону, но сшибла старика грудью, и он покатился по земле.
Женщины отчаянно перепугались. Роса закричала от ужаса, донья Хуана в растерянности шептала: «Боже мой! Боже мой!», а Исабель, привстав на сиденье и высунувшись из экипажи, подняла руку и скорее с гневом, нежели со страхом, воскликнула:
— Не убивайте его, Леонардо!
— Ему повезло, что это случилось при вас, — отвечал Гамбоа. — Если бы не вы, я, верно, убил бы его. В себя не приду от возмущения! Вот негодяй!
— Ай, хозяин, ай, добрый мой! — восклицал старик, с трудом подымаясь с земли и становясь на колени, словно кающийся преступник пред своим грозным судией.
— Ты где это шатался, каналья? — накинулся на него молодой человек и, не слушая ответов старика, продолжал: — Ты что делал в лесу? Почему тебя на месте не было? Что, в деревню таскался? К хозяину таверны? Наворованный сахар на водку менять, а? Не так, что ли? Да я голову прозакладываю, что так!
— Нет, господин, нет, миленький, упаси бог, ваша милость! Кайман не ворует сахар! Кайман не пьет водку!
— Молчать, паршивец! Отворяй ворота — ну, живо! Что встал, как столб? Ноги отнялись, что ли? Вот погоди, всыплет тебе управляющий горячих, сразу небось прыти прибавится! А ну, бегом, марш! — И, вырвав ногу из стремени, Леонардо хотел пнуть старика в голову, но, к счастью, промахнулся.
Бедняге привратнику было на вид лет шестьдесят, если не больше. Во всяком случае, волосы его и жиденькие усы давно поседели, что в людях черной расы служит верным признаком старости. Его костлявые руки были несоразмерно длинны в сравнении с туловищем, а пальцы скрючены, как у прокаженных; маленькие глаза смотрели угрюмо и вместе с тем печально. Но еще ни разу, наверное, не выражалось в них такой боли и горечи, как в ту минуту, когда, отворив ворота, он взглянул на белых женщин, сидевших в кабриолете: казалось, он умолял их защитить его от господского гнева.
Между тем первый слепой порыв ярости у Леонардо прошел, и он понял, что подобная горячность и грубость могли уронить его во мнении дам, которые находились под его защитой и покровительством и по отношению к которым ему надлежало проявить себя внимательным и учтивым хозяином. Конь Леонардо, и тот выказал больше благородства и великодушия, нежели его господни: он не затоптал старика, лежавшего на земле под самыми его копытами, хотя и мог это сделать. И Гамбоа устыдился своих поступков. Но он был слишком высокомерен, чтобы признать это открыто и попытаться чистосердечно, как того требовали обстоятельства, загладить свою вину. Поэтому он удовольствовался тем, что поведал вкратце своим гостям историю жизни старого привратника, мимоходом стараясь очернить его в их глазах.
