Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Завод в инхенио Сайяс действительно работал. Огромные кучи свежесрубленного тростинка высились на усадебном дворе имения, со всех сторон обступая открытое здание сахароварни. Довольно широкое свободное пространство оставалось только в том месте, где проходила дорога. На усадебном дворе и вокруг него было шумно и людно. Как раз напротив оставленного свободным проезда ходили, или, вернее, бегали, по кругу мулы, вращавшие приводное колесо пресса; рядом с ними бежали негры, подгоняя несчастных животных безжалостными ударами бича. Несколько обнаженных до пояса невольников непрерывно подбрасывали в давильные вальцы большие связки сахарного тростника, и в адском грохоте работающего пресса явственно слышался треск размалываемых тростниковых стеблей. Но как ни оглушительно громыхал пресс, еще громче гремело и лязгало по другую сторону от него, если только могло быть на свете грохотание более оглушительное, чем то, какое производила эта машина. Источник непонятного шума был скрыт от глаз проезжающих густыми клубами пара и дыма, которые поднимались от огромных котлов, где варили сахарную патоку, наполнявшую своим пахучим духом весь большой двор инхенио.
По дороге к усадьбе тянулись нескончаемой чередой повозки, груженные тростником, а им навстречу, направляясь в поле за новым грузом, двигались повозки порожние. Каждая из них запряжена была парою тощих, едва переставлявших ноги волов; рядом с упряжкой шагал возчик-негр, вооруженный длинной палкой с острым железным наконечником; а вдоль этой двойной вереницы движущихся повозок проезжал на бойком муле то в одном, то в другом направлении белый надсмотрщик — бойеро; он также был вооружен, но уже не палкой, а неизменной кожаной плетью, которой он время от времени вытягивал по спине какого-нибудь негра, когда замечал, что тот недостаточно ретиво орудует своим остроконечным батогом.
Трудно вообразить себе сооружение более примитивное и неуклюжее, чем эти повозки. Груженые, они издавали неумолчный скрип, потому что оси их никогда не смазывались; порожние, они стучали и гремели пренеприятнейшим образом, потому что их огромные колеса сидели на оси слишком неплотно и даже на самой гладкой дорого не могли сохранить вертикальное положение, но все время вихляли, наклоняясь то в одну, то в другую сторону; при этом ступицы их громко ударялись о железную чеку, а доски днища, громыхая, подпрыгивали вверх. Земля в пределах усадебного двора и даже за его пределами была усеяна пожухлыми листьями сахарника, среди которых валялось немало годных в употребление стеблей, оброненных по небрежности или упавших с перегруженных либо прохудившихся повозок. Но поистине плачевный урон причиняли урожаю сами возчики. Стоило только надсмотрщику отъехать подальше, как рабы, спеша воспользоваться удобным случаем, вытаскивали из груды тростника первый приглянувшийся им стебель, а при этом заодно вываливалось на дорогу и еще несколько стеблей и тут же раздавливалось и перемалывалось под колесами повозок, ехавших следом. Однако возчиков это нисколько не печалило; взявши в рот конец стебля, они принимались усердно сосать его, не переставая в то же время хриплыми голосами понукать волов и колотить их до крови своими длинными палками, быть может вымещая на безответных животных те удары, от которых кровоточили их собственные спины, истерзанные узловатым концом страшной плети надсмотрщика.
Такие и подобные им сцены наблюдали наши путники и в других инхенио, через которые им пришлось проезжать: в Хабако, Тибо-Тибо, Мариеле, или по-старому — Эскобаре, Риоондо и Вальванере. И только один раз за все время пути наши друзья увидели крохотную деревушку, ситьерию, случайно затесавшуюся между двумя последними из названных нами владений. Селеньице это представляло собой несколько тесно сгрудившихся соломенных хижин, бедные обитатели которых владели клочком пахотной земли и небольшим стадом домашнего скота. Собственно говоря, ситьерию нельзя было даже назвать деревней: не только в ней самой, но и на многие мили[70] вокруг не было ни школы, ни церкви. Вблизи своих плантаций хозяева инхенио обычно не терпели вольных поселений — символа прогресса и цивилизации.
Желая отвлечься от печальных мыслей, навеянных этими мрачными картинами, Исабель старалась не глядеть на черную, ссохшуюся, корявую, как необработанное железо, колею дороги; взор ее скользил поверх светло-лиловых метелок созревающего тростника и устремлялся туда, где в голубоватой дали небо смыкалось с темными вершинами гор. Душевное смятение и тоска овладели девушкой, ей хотелось сосредоточиться, разобраться в своих чувствах, но поминутно что-нибудь отвлекало ее. Дорога, по которой они ехали, была хотя и достаточно широка, но неудобна: она то круто вела в гору, то не менее круто уходила вниз и все время петляла. То и дело путь перерезали узкие и глубокие речные русла, и через них большею частью приходилось перебираться по шатким, кое-как сколоченным бревенчатым мостам, а иногда и по дощатым мосткам из тонко распиленных пальмовых стволов. Поневоле надо было ехать медленно и осторожно, а между тем Роса правила очень неумело, так что пристяжная не помогала кореннику, а только мешала: она то забегала вперед, обгоняя его, то отставала от него, то поворачивала не в ту сторону, куда следовало. Леокадио несколько раз громко выразил свое неудовольствие по этому поводу. И, опасаясь какого-нибудь несчастья, Исабель, которой к тому же наскучило слушать воркотню Леонардо, снова взяла в руки поводья пристяжной.
Впрочем, если бы даже Роса и умела править лошадьми, в этот день она не могла бы показать свое умение: слишком уж хорошо было утро и слишком увлекательно путешествие. Слева от экипажа, когда ширина дороги это позволяла, ехал Диего Менесес, такой же галантный на коне, как и в гостиной, где он неизменно очаровывал всех своею беседой. Сейчас он особенно был в ударе, и слова его лились вдохновенно и красноречиво: в это утро больше чем когда-либо он был расположен видеть вокруг себя только то, что радовало взор своей красотой и поэтичностью. Каждую минуту находил он повод, чтобы обратиться к своей восхищенной слушательнице и показать ей какую-нибудь достопримечательность. То он просил ее взглянуть на белоцветные гирлянды ипомеи, которыми были увиты кустарники, посаженные по краям сахарных плантаций; то сравнивал метелки цветущего тростника с султанами на киверах какого-то несметного воинства, тихо колеблемыми легким утренним ветерком; то указывал в сторону от дороги — туда, где с глухим шумом, подобным шуму низового ветра, летели над самой землей, чуть не задевая крыльями траву, большие стаи томегинов, следовавшие некоторое время в том же направлении, в каком ехал экипаж, а потом скрывшиеся в густой чаще сахарного тростника; успевал он заметить и беззаботного неуклюжего сабанеро, когда тот, шумно выпорхнув из зеленой поросли, вдруг прерывал свой неосторожный медлительный полет и тяжело опускался на первый попавшийся тростниковый стебель, и пугливую белую цаплю, когда она, внезапно появившись среди ветвей прибрежного дуба и прижав к спине длинную, чуть ли не вдвое сложенную шею, свободно вытянув ноги, поднималась в воздух, инстинктивно придерживаясь в своем бегстве течения родного ручья; не ускользала от его взгляда и крикливая стайка попугаев, прятавшихся в листве диких апельсиновых деревьев и обнаруживавших себя лишь в ту минуту, когда, налетев все вместе на спелый апельсин, они принимались дружно его расклевывать, чтобы добыть семечки; и, уж конечно, не упустил он случая показать своей приятельнице ястреба — этого кубинского орла, кружившего с пронзительным криком над группой высоких королевских пальм.
В одиннадцатом часу утра путешественники миновали плантации инхенио Вальванера, где подивились на огромные здания сахарного завода, и, проделав еще две мили, достигли местечка Кьебраача. Здесь дорога разделялась надвое: ее западная ветвь носила название дороги Вуэльта-Абахо, вторая называлась Ла-Ангоста и вела к сахарным инхенио, возникшим в последнее время в этой части побережья. На нее-то и свернули наши друзья. Многие жители Кьебраачи узнавали в одном из проезжавших всадников Леонардо Гамбоа и с приветливой почтительностью кланялись ему.
Местность за Кьебраачей, точно так же как и до нее, была все такой же холмистой и неровной и по-прежнему изобиловала крутыми спусками и подъемами, но кроны деревьев зеленели здесь гуще и пышней, поражая своим почти первобытным великолепием, а земля во всех направлениях была изрезана стремительными водами прозрачных ручьев, сбегавших к Мариельской бухте либо впадавших на севере прямо в море. Проехав с полчаса по лесной дороге, куда сквозь плотный полог листвы не проникал ни один солнечный луч, путешественники увидели перед собой на склоне холма обширные сахарные плантации, обнесенные примитивной сельской изгородью — длинным рядом кольев с развилкой в верхней их части, вкопанных на небольшом расстоянии друг от друга; на развилки были положены перекладины из ветвей, для большей надежности привязанные к кольям с помощью лианы Bauchinis heterophyllas — красной лианы, как именуют ее в просторечии жители Вуэльта-Абахо; свежесрезанное, растение это довольно гибко и получило широкую известность в качество лучшего материала для подобного рода сооружений.
