Юзеф Крашевский - Сфинкс
Ягуся с беспокойством спрашивала о Мамониче.
— Хочу его повидать, — говорила, — поблагодарить его за столько забот. Что с ним? Где он?
Ян уже знал о случае, хотя не знал причины дуэли; побежал просить друга прийти, если сможет. С рукой на перевязи Мамонич слез с кровати, с трудом перешел через улицу и бледный явился перед Ягусей.
Она встретила его улыбкой.
— Это что? Опять лев? — спросила.
— О, нет! На этот раз лишь осел! — ответил, улыбаясь, скульптор. — Рука сломана, но это пустяки. Как же вы поживаете, дорогая пани? Лучше? Не так ли?
— Как видишь! Хорошо мне, весело, сама не знаю почему, а на душе так легко! Все это сделало возвращение моего Яна. — И она поцеловала его в руку. — Мне кажется, что я помолодела, что я такая же веселая и счастливая, как тогда, когда из окошка квартиры бабушки посылала взгляды в окна Батрани.
Она говорила, говорила долго и, наконец, устала и прикрыла глаза.
— Уйдем, может быть, уснет, — сказал Мамович.
Но Ягуся удержала Яна за руку и не отпустила его от себя. Это пожатие руки было последним… Белые пальчики Ягуси похолодели. Головка склонилась, улыбка слетела с уст — души уже не было на земле.
Ян выбежал из дома и бросился в костел, тот самый костел, где с нею прощался в первый раз.
Когда Ягуся закрывала глаза, у дома, указанного евреем, остановился дорожный экипаж с вещами.
Из него вышел доктор Фантазус, постаревший, сломленный трудами, седой, опираясь на палку.
Вошел на лестницу, в комнаты, молча прошел через первую, оглянулся и подошел прямо к кровати, на которой в белом платье лежала умершая дочь, как бы объятая лишь глубоким сном.
Голубь сидел на спинке кровати и спокойно чистил перышки.
Старик долго смотрел, бросился в кресло и, устремив глаза на дочь, остался неподвижным. Все, кого приводит смерть: женщины, духовенство, любопытные, пришли, прошли: настала ночь, а он не встал, не двинулся.
Ян, блуждая по улицам, вернулся домой поздно ночью. Тело Ягуси умершей уже лежало в первой комнате, кругом стояли свечи; выражение покоя осталось на прелестном лице ангела. Ян стал на колени у ее ног и целовал их в слезах.
Вдруг, как сновидение, вышел, опираясь на палку Фантазус и хриплым голосом сказал:
— Ян! Ян! Что ты сделал с моей дочерью? Художник повернулся и задрожал.
— Я оставил ее тебе полную жизни, надежды; нашел умершую, умершую! Ты этому причиной! Ты виноват! Пусть смерть ее падет на тебя! Не на меня, который оставил ее, думая, что муж любит сильнее отца! Бедный ребенок!
— Отец! — воскликнул Ян, бросаясь с рыданием ему в ноги. — Чем же я виноват? Я ее любил, окружал заботами и любовью.
— А все же умерла! Умерла! — застонал Фантазус. — Как ты мог допустить, чтобы она умерла? Ты виноват… Нет, не ты! Нет! Я, который ее оставил! Я, который ее тебе отдал! Ты ни в чем не виноват. Я ее недостаточно любил, я любил науку, и она меня убивает. Опять никого на свете, никого! На старости лет один, с грызущей как коршун мыслью. Прикованный Прометей! Нет дороги на север! Льды! Нет средств добыть правду, а я растратил жизнь. Не коснулся пульса земли, а потерял ребенка.
Горсть седых волос вырвал из головы и бросил под ноги трупа.
— Позднее раскаяние, напрасное раскаяние!
В непрерывном молчании просидели так оба, несчастные, всю ночь у тела усопшей.
Утром Мамонич, несмотря на ухудшение после вчерашнего ухода из дому, притащился к Яну и силой оторвал его от умершей. Отец остался, занимаясь похоронами молча, но с огненным взором, не затуманенным ни одной слезой.
Когда выносили гроб, послал за Яном. Мамонич не хотел его пускать, но художник вырвался и пошел за гробом до могилы. Бабушка, мать, сестры, ребенок покоились уже на участке, где вырыли могилу и Ягусе. Странные слухи, ходившие о докторе и всей его семье, привели на похороны толпу.
Когда последняя горсть земли упала на гроб и крышку закрыли, Ян, помолившись, живо поднялся. Доктор Фантазус без слез сел в экипаж, даже взглядом не простившись ни с кем, и указал рукой на север.
Спустя несколько дней Тит, значительно поздоровевший и ни на минуту не оставляющий Яна одного, спросил:
— Почему не примешься за работу? Работа убивает время и страдание.
— Не хочу! Не хочу! Молюсь, этого с меня довольно… а я умею молиться! Теперь, когда поздно!
И опять стал бесчувственным, каким проводил целые дни, просиживая на одном месте неподвижный, без сознания, углубленный в себя.
Время шло, а ничто не менялось. Ян лишь изредка выходил в костел или на кладбище. К работе ничем его не мог Тит подтолкнуть.
Вдруг однажды утром Ян встал с кровати, быстро оделся, стал укладывать вещи и явно собираться в путь.
— А это что? — спросил Мамонич.
— Иду, — ответил Ян.
— Куда?
— Домой, к матери. Свет мне опротивел, ты один в нем исключение. Не понимаю искусства, смешанного с такой жизнью, как каша. Откуда взяться вдохновению? Нет! нет! Искусство должно черпать свою жизнь в религии. Иду, запрусь в монастырь на остальное время и, молясь, плача, буду работать. Чувствует душа моя, что только там могу еще быть счастлив.
Напрасно Мамонич хотел его отговорить, принимая его план за минутное и могущее вскоре остыть увлечение, предлагая сопровождать его, куда бы он ни пошел.
— Куда же идти? — говорил Ян. — Свет ваш мне уже неинтересен; самое лучшее и самое худшее в нем я уже узнал, испытал. Остальное было бы лишь напрасным повторением изведанного. Батрани всегда говорил, что художник не найдет счастья и свободы нигде, кроме разве монастыря. Там только настоящий покой. Все надежды земные обманут, на все есть завтрашний день со смертью и концом! Лучше от всего отказаться, чтобы потом ничего не оплакивать.
С этой глубокой печалью, но уже с молитвой на устах, Ян взял палку и попрощался с Титом.
— Жалко мне тебя! — сказал он напоследок. — Ты останешься на свете для разочарований, для страданий, я иду в добровольную могилу, которая меня живого схоронит, но из коей видно небо! Жизнь моя кончена. Слава, материальное благополучие не вылечили бы меня, раз я неизлечимо разочарован, погружен в неисчерпаемую печаль. Лишь вера и молитва исцеляют смертельные раны, наносимые жизнью. Я благословляю Перли, что послал меня к капуцинам: там капля небесной росы впервые упала на спаленные уста! Один ты, мой Тит, был в моей жизни чудным явлением, которое ни на минуту не затемнилось. Ты с Ягусей и с моей матерью останешься в моем сердце навеки. Умирая, я вспомню о тебе в молитве.
Медленно прошли через город, который смеялся, шумел и гремел по поводу торжественного въезда какого-то сенатора. Новый сановник при звуках труб и литавр, в эскорте крылатых рыцарей, с длинным хвостом экипажей являлся в старую столицу.
Ян уходил из нее с израненным сердцем, со слезами на глазах, а его эскорт составляли воспоминания об умерших и один верный друг.
Белый голубь пролетел над их головами и исчез вдали.
Когда вышли за город, и уже моментами лишь доносились звуки труб и колокольный звон с порывами ветра, Ян опять обнял Мамонича.
— А, если б мы еще повидались в этой жизни!
— Я приду к тебе! — воскликнул Тит. — Кто знает, куда и меня унесет течение жизни! Это верно, что Вильно для меня опустело и тяжело будет здесь оставаться. До свидания!..
— До свидания!
Несколько недель спустя Ян надел рясу в монастыре, соседнем с прежним жилищем отца. Печальный, грустный, но спокойный, он накрыл капюшоном гордые мысли, посыпал пеплом угасшие надежды навеки.
XV
В монастыре он принял имя брата Мариана. Пройдя послушание, он вскоре был принят в число монахов.
Нескоро тяжелая печаль сошла с его хмурого чела, но, наконец, сошла. Вера и молитва исцелили его, покой поселился в сердце, а ясное выражение появилось на лице, освободившемся от туч. Земное, телесное веселие, которое внезапно появляется и уходит неуловимо, за которым следуют слезы и отчаяние, больше не тревожило его; но пришло другое совершенное, постоянное, ничем не уничтожаемое и пребывающее в сердце христианина, который смотрит лишь в небо и медленно всходит к нему.
Жизнь проходила в молитве, орошенной слезами, в одиноких прогулках на могилы, где были похоронены родители, в поля, где стоял домик отца, теперь разобранный, и где осталась лишь каменная стена и несколько берез кругом; наконец, в живописи.
На кладбище Мариан молился за всех своих, которые лежали близко и далеко; там же вспоминал и единственного в живых Тита. Сейчас же в первый год пребывания в монастыре приезд брата Франциска явился большим благодеянием для новичка. Франциск с заботливостью матери и брата смотрел за бедняком, поддерживал его, утешал, вел и когда уехал, назначенный в другое место, то оставил Мариана на пути, откуда его ничто не могло свести.
После нескольких лет, проведенных в тиши монастыря, Мариан однажды собирался, по обыкновению, на кладбище, когда у калитки услышал свое имя. Хотел отступить, так как навсегда порвал с миром, но, узнав голос Мамонича, поспешил навстречу.
