Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
Бабушкин, кажется, из гордых большевиков, а тоже за подачкой приходил. Он бабушкину сыну кукиш показал. Одно дело — Борис Савинков, каждый день рискующий своей шкурой, и другое — все эти искровские писаки, во главе с каким‑то жирующим за границей Лениным. Стрелять‑то хоть этот Енин-Ленин умеет?
Ему, хозяину огромных фабрик, некогда в партийных дрязгах разбираться. Конечно, московская полиция. Конечно, полиция владимирская. Но хуже‑то всего — и матушка родимая свой личный сыск держит. За родовую мошну опасается! А чего опасаться? Основные‑то капиталы еще Тимофеем Саввичем на ее имя записаны. Тогда в этом сын не хотел перечить отцу, но теперь‑то ясно: у кого капиталы, у того и власть. А он? Вроде бы глава всех морозовских фабрик, но может ли матушкиным родственникам — соглядатаям противостоять?
Не в лучшем настроении влетел в кабинет одного из родичей — директора красильной фабрики Сергея Александровича Назарова.
— Почему задерживаются выборы фабричных старост?
Назаров нехотя ответствовал:
— Да эти выборы и вообще‑то незнамо зачем проводить. Так, по-моему.
— А по-моему — знамо! Есть закон от третьего июля 1903 года. Что, законы для нас не писаны?
— Да кто писал‑то? Пустобрехи!
Назаров, как и Николай Шмит, приходился ему двоюродным племянником, а вел себя как истый хам. Самое доверенное лицо родительницы. Разговаривать с ним, пожалуй, потруднее, чем с великим князем. Ибо князь‑то в Москве, к морозовским капиталам все- таки доступа не имеет, а этот — полноправный пайщик, ежедневно по телефону докладывает: так и так, благодетельница Мария Федоровна, так да таконьки наши делишки.
Директор-распорядитель грохнул кулаком по столу — и хорошо еще, что за шиворот не выкинул из насиженного кабинета. Как выкинешь, если этот ублюдочный племянничек — член правления, сидит всегда обочь Марии Федоровны? Спит и видит, что за наушничество «благодетельница» посадит его на место Саввы. А что? Запросто. Как скажет — так все и проголосуют. Ради того, чтобы стать директором-распорядителем всех Никольских мануфактур, можно и еще пониже согнуться.
Ведь проголосуют пайщики, ей-богу, проголосуют, если благодетельница даст знак!
Пока не знаки, а намеки предупреждающие.
И от родительницы, и от полиции.
Аресты — дело обычное в фабричных поселках. Но тут уж слишком ретиво. Не спрашивая и хозяина. Пожалуй, назло ему.
Так уж случилось, что Морозов, что называется, глаз положил на хорошую, работящую семью Барышниковых. Как и всегда — он любил дельных, трезвых людей. Именно ими и держались Никольские фабрики. Рабочие должны знать: доброе дело не пройдет мимо глаз хозяина. И так было всегда. Брак был редкостью, пожары и прочие напасти миновали. К каждому надсмотрщика не приставишь, да и надсмотрщики‑то — кто? Те же окрестные крестьяне, выбившиеся в люди. Иногда та же пьянь перекатная, научившаяся скрывать свое мурло. Морозов им мало доверял, на сознательность работного люда полагался. И когда начались аресты — словно по наущению московского губернатора, — они захватили именно лучших рабочих. Как и предсказывал Морозов в своем колючем разговоре с великим князем.
Архип Иванович Барышников — ткач потомственный, отец его еще деда знал. Даже в старости он забегал поперед Севастеи-контролерши, впиваясь занозой всякому рвачу- ткачу. Для таких людей хозяин не скупился на премиальные. Зависть? Наущение? Именно к нему и заявились жандарм с обыском. Некоторая причина была: старик Барышников участвовал еще в стачке 1885 года, сын Алексей пробыл три года в Сибири. А того остолопы не взяли в расчет, что Алексей прекрасно работает, да и младший, Володька, с успехом окончил заводскую, «морозовскую», школу и в пятнадцатилетнем возрасте самим директором был определен в конторщики. Попробуй укради из рук такого рьяного грамотея! Бельмо на глазу у разных назаровских прихлебателей. Обыск? Он ведь с грязью смешивал таких людей. Старик в слезах, Алексей с угрюмой обиженностью, Володька с мольбой:
— Хозяин, Савва Тимофеевич! Отпустите всех нас на какую ни есть другую фабрику!
Он по привычке грохнул кулаком и самолично ринулся в участок к капитану Устинову:
— Я давал разрешение на обыск?
Штабс-капитан Устинов, к удивлению, был трезв и преисполнен значительности своего положения.
— Господин директор-распорядитель, я подчиняюсь обер-полицеймейстеру. Ему только!
Так с Морозовым эта пьяная морда никогда не разговаривала. Чтобы своим хозяйским буйством не наделать беды, он всю семью отправил с запиской к конкуренту московскому, Прохорову. Там, разумеется, с ехидным удовольствием взяли таких работников.
Но это через несколько дней. А пока Алексей, недавно выбранный цеховым старостой, вместе со всеми другими заседал в директорском кабинете. Наряду с инженерами и директорами фабрик. Так уж случилось, что и на стул попал рядом с Назаровым. Косо, косо смотрел матушкин любимчик, а пока терпел; директор-распорядитель в гневе мог ведь и за шиворот прилюдно взять. Жалуйся тогда, униженный, Марии Федоровне!
После заседания директор-распорядитель кивком головы остановил Алексея:
— К Прохорову я отправляю всех вас временно. до лучших времен. Ты, Алексей, это должен понимать, и Володьке объясни. Но вот о чем предупреждаю: поосторожнее, Алексей Архипыч! Кругом соглядатаи, доносчики. Думаю, и сегодняшний разговор будет известен полиции. — Он резко распахнул дверь, распахав носом одного уткнувшегося в замочную скважину конторщика. — Прочь! Чтоб духу твоего не было! Да не тебе, не тебе, Алексей, — остановил он бросившегося к дверям Барышникова. — Шпики везде завелись, даже у меня в приемной! На будущее предупреждаю: ты, как выборный староста, немного задержись. до выборов твоего преемника. Но в мой кабинет больше входить не следует. И тебе опасно, и мне — директору. Держи ухо востро!
Дожил Савва Морозов! Сам разбазаривает лучших работников. Пожалуй, как и требовал великий князь.
Отец и конторщик Володька успели перебраться на Прохоровскую фабрику, а Алексея все‑таки арестовали. Нашли связь с покровским Тихоней, который зачастил на морозовские фабрики, — да, Иваном Васильевичем Бабушкиным он оказался, одним из лучших агитаторов «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», а теперь и отъявленным большевиком.
Многих хороших рабочих не досчитался хозяин в «ночь великого обыска». Пожалуй, не хитрил перед московским губернатором: действительно, не с кем будет работать.
Полиция полицией, но не родственнички ли так рьяно стараются?
В белом бешенстве он прикатил обратно в Москву. Прямиком к родительнице.
Она, как водится, была в молельной комнате. А в приемной у нее сидели брат Сергей и. все тот же Назаров!
— Ты‑то когда успел? — взял здесь, в домашних условиях, его бесцеремонно за шиворот. — Во-он!..
Но матушке уже успели шепнуть о вторжении сынка-бизона. С небывалой резвостью она выскочила из молельной:
— Так‑то ты в моем доме распоряжаешься? Чего уж ждать на фабрике!
Назаров отряхивался, как ощипанный кур, но выходить и не думал. Савве Тимофеевичу, не зря же прозванному бизоном, стало ясно: или сейчас, или никогда!
Он позабыл даже к руке подойти, да матушка, наверное, и не подала бы ее.
— Мария Федоровна, — сказал он ей как чужой. — У вас в доме я распоряжаться не буду, а на Никольских фабриках распоряжусь по-своему. Шпиков и соглядатаев ваших пинками вышибу за порог. И прежде всего, угодливого племянничка!.. — Он метнул такой уничтожающий взгляд, что тому и при благодетельнице стало страшно, попятился к дверям. — Вот-вот, туда тебе и дорога. С этой минуты я отстраняю тебя от руководства красильной фабрикой. Думаю, правление, в своих же денежных интересах, меня поддержит.
— Я не поддержу! — властно и непохоже на себя заступила мать дорогу. — Я и есть правление.
— Посмотрим, Мария Федоровна! — за неимением своего стола, грохнул кулаком по ее закапанному воском столу и, отпихнув плечом Назарова, вылетел вон.
Следом братец Сергей:
— Савва Тимофеевич! Брат! Что же ты вытворяешь?!
— А что? — остановился Савва Тимофеевич. — Дом наш морозовский чищу. Замусорили больно.
Они едва продрались к мастерской, где еще несколько лет назад шумела безалаберная художническая жизнь.
Старшему брату стало немного совестно перед младшим.
— Да на тебя я не сержусь, пойми, Серега. Ты много и хорошего сделал. Может, благодаря тебе в этих пустынных зарослях Левитан наконец и обрел крышу над головой. И покой, покой!
— Да уж покою‑то, кажется, не было.
— Хватит ханжить. В душу не лезу, но ведь вижу: и Музей ремесел, что ты завел в Леонтьевском переулке, нас с тобой переживет. Даже тебя, младшенький!
— Ты‑то чего же — вроде как рано собираешься. Туда?.. — Он не решился досказать очевидное. — Я сейчас. я тихонько шепну моим доверенным кухарям, чтобы нам сюда все нужное принесли.