Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
— Возможен и другой вариант: рабочие будут уволены без всяких эксцессов. Смею заметить, ваше высочество, бунтуют лучшие рабочие, грамотные. Цену себе знают. С кем же мне работать? Набирать заново голь перекатную?
Он уже заметил, что великий князь боится, когда его шпыняют такими вот вопросами. На них ведь надо отвечать, хотя бы себе самому. А у него как со вчерашнего начали визжать перед глазами приведенные Джунковским гимназистки, так и не отставали. Вот дурехи!
Он вроде и позабыл, что перед ним сидит мануфактур-советник, которого он вызвал для острастки, для чего был приглашен в соседнюю комнату и обер-полицеймейстер, чтобы в нужное время погреметь своей саблей.
Нет, разговор следовало сменить. Что такое, в конце концов, купец? Денежный мешок. А если он и над другими купцами купец — значит, его руками и другие мешки тряси.
— Война грядет, господин мануфактур-советник. Япошки-макаки! Конечно, пожертвования на армию. нельзя ли пощедрее? Господа аршинники отсиживаются в своих лабазах. в усне дуют. Не так ли?
— Та-ак... — побелел Морозов. — Я имею честь представлять торгово-промышленное сословие, которое вы презрительно называете аршинниками.
— Все так зовут вас.
— Но не все носят августейший мундир!
Великий князь задохнулся от негодования и мундир расстегнул, под которым на ленте подтяжек был пришпилен розовенький, игривый платочек.
Морозов шутливо потянулся:
— Мой! Честь имею: с моей фабрики. Есть такая в местечке Ваулово. Вручную платочки выпускают. Польщен, польщен, ваше высочество!
На него бешеная игривость напала. Он плохо пристегнутый платочек оторвал и шумно высморкался.
— Вы?.. Вы что себе позволяете?!
— Как утерся. — Он бросил платочек на стол. — Как посморкался, так в голову и пришла крамольная мысль.
— Крамольная?
— Пожалуй, ваше высочество. На последнем собрании московского купечества именно вашими словами я и говорил. И знаете, что услышал в ответ?
— Что же? Давайте без обиняков. господин мануфактур-советник!
— Без обиняков заявили наши аршинники: жертвовали бы на войну с япошками гораздо больше, да ведь все равно разворуют!
— Это кто же?!
На громовой голос прянул в двери новый полицеймейстер, сменивший генерала Трепова. Но великий князь от гнева его вторжения не заметил и условленного знака не подал.
— Воров-интендантов вы знаете лучше меня, ваше высочество, — как бы тоже не замечая бравого жандарма, ответил Морозов. — Распорядитесь всех их в арестантскую посадить, а купечество в долгу не останется.
— Долги. везде долги!.. — что‑то свое вспомнил великий князь.
Продолжать разговор в таком тоне было невозможно. Он встал, так и не подав знака обер-полицеймейстеру. Это значило: аудиенция закончена. Поговорили, нечего сказать!
Встал с поклоном и Морозов:
— Весьма признателен, ваше высочество, за оказанную мне честь.
Его сопровождал на выход громовой голос великого князя. Что уж он, опростоволосясь, внушал стражу порядка, оставалось за несколькими дверями.
Дальше, вниз по лестнице, он сбегал в сопровождении Джунковского. Предчувствуя гнев и на своей голове, адъютант простился подчеркнуто официально. Но не преминул передать поклон Зинаиде Григорьевне.
За чем дело стало, капитан! Передаст, обязательно передаст. Однако же не подеретесь ли вы с бароном Рейнботом?
Князья князьями, но ровно в шесть на следующий день он был у двухэтажного особняка мадам Жирондель.
Об этом загадочном заведении слышать он слышал, но бывать не бывал. На грани веков в Москве столько объявилось чудес, что всего не пересмотреть. Кто столы по ночам вертел, вызывая дух Екатерины Великой, кто публично объявлял «Общество Голубых Мужиков», кто писал всякую стихотворную чертовщину, кто в Сокольнической роще бегал нагишом, укрепляя‑де свое тело.
Нечто подобное он и здесь ожидал встретить. Но заведение мадам Жирондель оказалось неким подобием французского пансионата, правда, с крепким русским душком. Здесь было не более десяти уютных квартирок, объединенных общим нижним холлом и общей столовой. Впрочем, вольному воля: кто хотел, обедал у себя. Для этих немногих постояльцев два десятка слуг содержалось. Без всякой гостиничной униформы. Просто вежливые, прекрасно одетые люди мужского и женского пола. И уж так принято было: дам обслуживали мужчины, а мужчин, естественно, дамы. Назвать их горничными язык не поворачивался. Когда того хотел постоялец, они и компанию, иногда по нескольку человек, ему составляли. Ничего трактирного. Ничего гостиничного. Истинно, веселый коммунальный дом.
Все это он узнал уже позднее, в квартире Татьяны Леонтьевой — взбалмошной двадцатилетней дочери якутского вице-губернатора. А пока его встретила сама мадам Жирондель, сорокалетняя молодящаяся француженка, прекрасно говорившая и на английском, и на русском. Видимо, у нее так принято было — ни о чем не расспрашивать. Она, как светская дама, протянула затянутую в перчатку руку и предупредительно сказала:
— Мадам Татьяна ожидает вас. Я не смею вам мешать. Что нужно будет, передадите по внутреннему телефону.
Она провела его на второй этаж, кивнула на затянутую бархатной шторой дверь и неслышно удалилась.
Савва Тимофеевич позвонил. Незапертая дверь сейчас же открылась.
— Входите, — предстала на пороге Татьяна. — Вы точны, как сам Борис.
Это сравнение вызвало у него невольную улыбку.
— Напрасно, Савва, усмехаетесь, — с неподражаемой простотой перешла она на короткую ногу. — Привычка хорошая. В нашем деле даже необходимая.
Она открыто бравировала новым и для нее «нашим делом». Морозов весело поддакнул:
— Да-да, Татьяна. Наше дело — так наше. Я принес пятьдесят тысяч. Пока! Посмотрим, заслуживаете ли вы большего.
— Я не уличная девка, а Борис не карманник с Сухаревки. Он уже на пути в Берлин, надеюсь, миновал русскую границу.
— Вот как! — невольно впадал в ее легкомысленный тон и поживший на свете Морозов. — Выходит, я его заместитель?
— На сегодняшний вечер — да. — Она села за стол не напротив, а рядом. — Не забывайте, что в полночь я тоже уезжаю.
— В Берлин?
— Да. Дальше будет видно. Поспешай, Савва, — и совсем уже на короткую ногу ступила она. — Ты плохо ухаживаешь. Разве такому купцу-молодцу стол не нравится?
— Да куда уж лучше! — искренне заторопился он наливать-разливать.
Небольшой стол сервирован был в лучшем виде. На две персоны, но на две, пожалуй, и ночи.
Однако ж у него‑то в запасе не ночи — часы отходные. Заразившись галопом этой непостижимой петербургской якутки, он и себя гнал в два кнута.
— Еще шампанское?
— Предпочитаю коньяк.
Он налил и коньяку, удивляясь: «Неужели выпьет?»
Она отставила рюмку:
— Под коньяк полагается поцелуй.
Вот как! Он охотно исполнил ее пожелание, волнуясь, как мальчишка. Не находя слов и только приговаривая:
— Да, Танюша! Ты прекрасно устроилась, да!
— В трех‑то не самых лучших комнатах?
— Все‑таки в трех. И гостиная, и кабинет, и-и.
— Спальня, конечно. Что ж ты, Саввушка, смутился?
— Да я, да я тебя знаешь как?.. — схватил он было ее на руки.
— Не знаю, но догадываюсь, — хлопнула она его по рукам. — Всему свое время. Еще коньяку!
— Под поцелуй якутский?
— Дурак! Под парижский.
Париж был не хуже Москвы.
Савва Тимофеевич Морозов, вполне солидный купчина, уподобился волку, утаскивающему в логово несчастную овечку. Одна лишь разница: овечка заливисто хохотала:
— Можно и покрепче, за пятьдесят‑то тыщонок!
Купчина — по-купечески рявкнул:
— За сто!
Овечка протрезвела маленько:
— На жизнь мне хватает отцовского золотишка. А князь Сергей большего не стоит.
— И это тебе известно? — опасливо сбросил он ее на кровать.
— И это, и многое другое. Принеси покурить. — И пока он босиком бегал в гостиную, совсем уже загадочно добавила: — Даже то, что некая Татьяна, на балу у императора избранная собирать пожертвования для манчжурских раненых, выхватит из‑под корсажа кинжал и вонзит его в грудь Николашке, сыплющему на блюдо золотишко. Так мы решили!
От этих слов Савва Морозов заленедел. Ему уже не захотелось грызть лягавшую копытцами овечку.
Отнюдь не овечьим голосом она прикрикнула:
— Ну?!
Все‑таки дочь вице-губернатора. Не с князя ли Сергея пример брала?
Как можно было ослушаться!
Пройдет не так уж много времени, с год всего, как это все и сбудется. Почти.
И званый бал в Зимнем дворце, и сборы пожертвований в пользу покалеченных манчжурских воинов, и сборщицей пожертвований, по указанию Николая, который тайком ухлестывал за петербургско-якутской белокурой бестией, будет назначена именно Татьяна Леонтьева, и смертельный кинжал уже засунут за корсет. Только сам‑то император Николай, по какому‑то внутреннему внушению, на свой бал не явился.
