Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
Старшему брату стало немного совестно перед младшим.
— Да на тебя я не сержусь, пойми, Серега. Ты много и хорошего сделал. Может, благодаря тебе в этих пустынных зарослях Левитан наконец и обрел крышу над головой. И покой, покой!
— Да уж покою‑то, кажется, не было.
— Хватит ханжить. В душу не лезу, но ведь вижу: и Музей ремесел, что ты завел в Леонтьевском переулке, нас с тобой переживет. Даже тебя, младшенький!
— Ты‑то чего же — вроде как рано собираешься. Туда?.. — Он не решился досказать очевидное. — Я сейчас. я тихонько шепну моим доверенным кухарям, чтобы нам сюда все нужное принесли.
Умчался и про спесивость свою позабыл.
Кухари не забыли прежние щедроты, получаемые и от младшего, и от старшего. В пять минут пыльный стол, еще хранивший следы пестро-грустных красок, был застлан свежей скатертью и уставлен питием и закусками. Матушка ханжить ханжила, а погреба Тимофея Саввича содержала в исправности. Для приближенных членов правления здесь такие пиры устраивались, что ой-ей-ей!.. Надо полагать, и Назаров сегодня не заскучает.
Полчаса не прошло, как братья уже сидели в обнимку. Говорил больше Серега, а Савва в знак согласия бодался лобастой головой.
— Я брат, конечно, матушкин сынок, но ведь и тебя люблю.
— Люби, люби.
— Любя и предостерегу: матушка уже не раз проговаривалась, чтобы заменить тебя.
— На кого‑нибудь покладистого? Хоть на Назарова? Знаю, знаю.
— Знаешь, да не все. — Сообщение было такой важности, что он даже примолк и заозирался по сторонам. — В случае твоего упрямства, родственники, а особливо матушка, собираются объявить тебя сумасшедшим и заблокировать все твои счета в банке.
Этого Савва Тимофеевич все‑таки не ожидал.
— Да-а, славненькая жизнь наступает.
Он больше ни о чем не расспрашивал, а Сергей не решался дальше будоражить старшего брата. И так слишком много сказано.
Надо ли удивляться, что после стычки с племянником Назаровым и матушкой, после такого душевного разговора с младшим братом, он оказался у другого племянника, Николаши Шмита.
Тот по телефону откликнулся, но просил подождать — в цехах обыск. Тоже дожил Николаша Шмит! Но и в таком состоянии распорядился, чтоб дядюшка не скучал. Впрочем, и без его напоминания люди услужащие тащили на стол все, что было в доме, любили угрюмо сидевшего за столом дядюшку. Он занимался странным делом: расставил на столе всю наличную рюмочную тару, по кругу, а внутри браунинг поместил. И вертел после каждой рюмки, как в русской рулетке. Черный зрачок браунинга неизменно утыкался в его рюмку.
Единственная истинно родственная душа среди родственничков, да и ту жандармы скребут? Молод еще Николаша, ему таких встрясок не выдержать.
А Морозов выдержит?
Впервые сомнение напало.
Сильно ли, мало ли раскрученный браунинг — все равно гиблым зрачком в его сторону смотрел. С чего бы это? Он не верил во всякую гадательную чертовщину, но ведь кто‑то водит его рукой?
Когда заявился Николаша, дядюшка сидел уткнувшись лбом в холодный бок браунинга и пребывал словно в потустороннем мире. Николаша даже перепугался:
— Дядюшка, дядюшка?..
Морозов оторвал лоб от черно-погребального бока браунинга:
— Ничего, ничего. Я у тебя заночую. Не хочется домой.
Но что же было навешивать свою‑то смуту на хрупкие плечи племянника? Надо было его успокоить.
— Ничего не нашли у тебя?
— Да как сказать. Отец строил большие и крепкие подвалы. В нашем деле и лак спиртовой, и всякие краски потребны — материал горючий. Может, и тайное что было, не мне судить. Пока жандармы добрались до подвалов, оттуда через черные двери все чисто вымели. но позабыли мишень одну снять! А на мишени‑то?..
— Да-а. Рожа жандармская.
— Вот-вот. Я сказал, что япошка. Нарисовано плохо, глаза и в самом деле раскосые. Ну, пришлось еще тыщонку на закусон всучить. Для крепости согласия.
— Как ты выражаешься, племянничек!
— А что — учусь, дядюшка. С волками жить.
—.. да, да, по-волчьи выть! Но знаешь: ведь я‑то старый волчара, ной у меня не получается. За красные флажки загоняют!
— Ох уж этот цвет — красный. Кто его придумал?
— Если не боженька — такие, как ты, Николаша. Не забывай: худое время наступает. На своей шкуре чувствую. У тебя‑то шкурка еще то-оненькая. Береги ее.
Советы давать легко, но как их выполнять? От внутреннего бессилия, которое навалилось на него, хотел уже спать у Николаши завалиться, но тут из дому позвонили: Максимыч объявился на втором этаже. Так и не успокоив племянника, пешочком побежал на Спиридоньевку. То‑то зрелище! Миллионер Морозов летит по Москве, как голь перекатная.
Да и состояние Максимыча было не лучше, чем у него самого. И в отсутствие хозяина он закусывал у камина по-хозяйски, но хмуро.
— Чего таков, Максимыч? Пусть еще сильнее грянет буря, да?
— Не смейся, Тимофеич. Как бы эта буря и нас всех не смела. Ведь очень оригинально бурю‑то успокаивают. Руками самих же голодранцев. Мол, во всем виноваты онтиллегенты! — Окал он уже с явным ехидством. — Значит, и бей нас боем смертоносным. Петербург почище Москвы оказался. У вас зубатовщина только учится еще, как истреблять непокорных, а у нас уже косточками закусывают!
Вот так: давно ли из Нижнего, а тоже «у вас», «у нас». На английский манер полиция орудует: разделяй и властвуй. Властвовать пока не властвуют, но разделили многих. Свой своего не узнает! Утешь, Саввушка.
Савва Тимофеевич утешал, как мог, даже и задремали‑то на диване в обнимку, а очнулись — то же самое — маета в душах. Вдобавок какой‑то очередной бал внизу слышался. Рояль бренчал, скрипки визжали, голос барона Рейнбота прошибал потолок:
— Нет, Зинаида Григорьевна, жить так невозможно!
Савва Тимофеевич расхохотался:
— Каково? Распрекрасный домашний утешитель! У твоей Андреевой еще не завелся?
— Сам пока утешаю. Говорит, ничего. Взаимолюбезно.
Самодовольство друга-нижегородца все‑таки царапнуло душу. Он перевел разговор похмельный на другое:
— Ладно — баб. Их не перевоспитуешь. Нам‑то, мужикам, как? Я вот тоже в Питер собираюсь. Поразгребу здешнее дерьмо немного — и к тебе. Чувствую, что год добром не кончится. Поругаюсь там хоть с Витте, и то ладно.
— Забурел твой Витте, не достучишься до его брюха. Чего‑нибудь поинтереснее придумаем. Ты, главное, приезжай. Туда ведь и твой театр собирается?
— Собирается. как денежек наскребу!
— Неужто Савва Морозов стал паршивые рублишки считать?
— Приходится, Максимыч. Со всех сторон — дай, дай, дай! А я ведь не единоличный хозяин. Я просто. платный служащий у матушки. Основные‑то капиталы у нее. Соображай!
— Как не сообразить! Но для театра‑то все‑таки найди.
— Найду, не беспокойся. А пока. заткни мне уши каким‑нибудь ружейным пыжом!
Ружья висели на стене, но ведь под горячую руку они и стрелять, чего доброго, начнут.
Нет, просто натянул на голову плед, хотя и без того было жарко. Надо раннее утро как‑то скоротать. По делам скакать что‑то не хотелось.
Но разве тут заснешь? Внизу продолжалось неурочное бешенство. Барон Рейнбот, не имевший никакого голоса, тянул бесконечный романс:
Не искушай меня без нужды!..
Савва, дремавший под пледом прямо в сюртуке, вскочил и ошалело сбежал по лестнице.
Он даже не заметил, что среди гостей присутствует и великая княгиня Елизавета Федоровна. Прямо к Рейнботу:
— Спать! Порядочные люди не дерут глотку в чужих гостиных!
У Зинаиды Григорьевны от возмущения отвисла челюсть, она не могла ничего сказать, только:
— Что же это такое. Что же?..
Барон Рейнбот уже досказал:
— Плебейское хамство! Дуэль?.. Да разве я с каким‑то купчиком буду стреляться?
— Зато купчик — будет! — выхватил Савва из внутреннего кармана браунинг. — Как распоследнего маразматика!..
На руке у него повис сбежавший следом Горький. Рука у нижегородца была тяжелая, костистая. Он почти силком уволок его наверх.
— Ну, Тимофеич! Жди беды. Он ведь все‑таки генерал свиты.
— Генерал юбки! Ненавижу.
— Ну-у. Не скатились ли мы до ревности?
— Какая ревность, Максимыч? Все давно истлело, как гнилое полешко.
— Так брось его в камин. мысленно, мысленно только!
— Слишком много вони будет. Все равно они с великим князем добром не кончат.
Он почувствовал, что увязает в словах и недомолвках.
— Э, не будем об этом! Судьбы пишутся на небесах.
— Заграничных?
— Может, и заграничных, — вспомнил он совсем нешуточную угрозу Бориса Савинкова. — Только не пером этого трусливого адвокашки.
Горький покачал головой и нервно заокал:
— Опекаешь Красина, Баумана, даже малознакомого тебе Бабушкина, а ведь они из самого ближайшего окружения Ленина! Как все это совместить?
