Иван ФИРСОВ - От Крыма до Рима(Во славу земли русской)
Сенявин сдал шпагу вошедшему адъютанту и отправился под арест…
В эти же дни в Яссы прибыл по срочному вызову Ушаков. Князь ожидал его с нетерпением, для ускорения проезда распорядился на всем пути от Очакова до Бендер на каждой станции держать по десятку лошадей. Потемкина тревожило поведение турок на переговорах в Галаце. Подписав под воздействием поражения у Калиакрии предварительные условия мира, турки затягивали переговоры. Они питали надежду на поддержку Англии, Франции, Пруссии, для которых усиление России на Черном море представлялось весьма угрожающим делом.
— Тревожусь я, Федор Федорович, — озабоченно сказал князь Ушакову, — как бы французы да англичане, науськивая султана, сами мордой не сунулись в Черное море. Каково ныне с эскадрой?
Ушаков начал без раздумий. Выложил на стол журнал корабельных работ по каждому судну, доложил подробно о всех неисправностях после Калиакрии.
— Ныне в море, ваше сиятельство, готовы менее половины судов. Надобно для поспешного ремонта мачтового и другого леса немало, парусины, железа.
— Все будет, — твердо сказал князь, — потребную роспись оставь мне. Сего же дня отправлю в Херсон к исполнению. Приложи всемерно старание быть с флотом в готовности.
В конце разговора Ушаков осторожно спросил:
— Ваша светлость, каково ваше решение по Сенявину?
Потемкин, по всей видимости, сам намеревался высказаться об этом, так как, в свою очередь, переспросил:
— А ты какое мнение о нем имеешь?
Ушаков собирался с мыслями недолго, очевидно, он уже давно имел свое суждение:
— Сенявин недюжинный, смышленый офицер, о деле печется рьяно, лихо командует, не трусливого десятка. К служителям строг, однако радеет о них. — Ушаков лукаво сощурился: — А гордыня непомерная да кичливость, мыслю, по молодости, сие пройдет. Да и урок ему преподан суровый.
По мере того как Ушаков говорил, лицо князя озарялось улыбкой:
— Ей-богу, какой ты молодец, Федор Федорович, простив Сенявина. Будто угадал мои мысли про сию занозу. Одначе я тебе больше скажу, глядя на тебя, со временем он будет отменным адмиралом и даже, быть может, превзойдет тебя.
Ушаков, добродушно усмехаясь, развел руками:
— Дай-то Бог, ваша светлость.
Потемкин неожиданно согнал улыбку:
— Поимей в виду, строго взыскивай с него исполнение должности. Ныне определим его на гребную флотилию, пускай там лямку потянет. Дня через два выпущу его, шпагу его захвати, сам и возвернешь ему.
Ушаков уже откланялся, когда Потемкин напомнил:
— Не позабудь бригантину за мной в Николаев выслать. Я там через три недели буду.
Через два дня после отъезда Ушакова князь вызвал Сенявина. Осунувшийся и побледневший, без привычного румянца на щеках, переступил Сенявин порог апартаментов князя. Потемкин куда-то спешил.
— Поезжай в Севастополь, повинись перед Ушаковым. Да впредь знай, он первый озаботился о тебе и просил снисходительства к тебе.
Прощаясь, Сенявин не предполагал, как, впрочем, и князь, что видятся они в последний раз…
В Севастополе Сенявин не задерживался и при первом же собрании командиров у флагмана наведался к Ушакову. Прежде чем началось собрание, он попросил слова.
— Вы знаете, господа, весною, в вашем присутствии, я был крайне невоздержан и нанес незаслуженные, а главное, несправедливые поношения их превосходительству. — Сенявин повернулся к стоявшему рядом Ушакову: — Весьма и весьма, искренне сожалею о содеянном, я винюсь перед вами, ваше превосходительство, и прошу обиды на меня не таить.
Ушаков взял прислоненную в углу шпагу:
— Повинную голову меч не сечет, Дмитрий Николаевич. Бог вас простит, а я тем паче прощаю…
На другой день Сенявин покинул Севастополь и по пути к новому месту службы в Гаджибей, где базировалась гребная флотилия, он узнал о кончине светлейшего князя Потемкина-Таврического, 5 октября, неподалеку от Ясс, по дороге в Николаев.
С кончиной Потемкина ушел в прошлое почти десятилетний период, связанный с окончательным разгромом Порты, векового противника России на южных рубежах, становлением Причерноморья, созданием на пустом месте городов-красавцев Херсона, Николаева, Одессы, Севастополя, утверждением державы на Черном море, ее морской мощи — флота. Достойную лепту в созидание и укрепление Черноморского флота, превращение его в грозную силу, внес флагман флота — Федор Ушаков.
Керченское сражение, Тендра, Калиакрия — вехи славных побед, венчание его военных трудов на Черном море. В конце октября Ушаков получил личный рескрипт Екатерины о пожаловании его орденом Александра Невского за «Знаменитую победу» при Калиа-крии.
Князю Потемкину крупно повезло на военном поприще. Лавры ему добыли, по сути, две сильные руки, о которых впервые молвил Великий Петр, на суше — войска Александра Суворова, на море — флот Федора Ушакова.
* * *
Свято место пусто не бывает. Вскоре Екатерина прислала вместо Потемкина одного из своих фаворитов, Платона Зубова. «Человек недалекого ума и малообразованный», а попросту «дуралеюшка», как прозвали его близко знавшие, но видный собой, в недавнем прошлом подпоручик, прочно завоевал интимное место в будуарах императрицы, а вместе с этим и пошел в гору… Но флот Черноморский Зубову не доверили, пока… Дождался своего часа Николай Мордвинов, запросился на морскую службу. Сын известного адмирала, в детстве близкий к царской семье, две кампании командовавший придворными яхтами, рассчитывал на благосклонность императрицы.
В последний зимний день последовал указ Екатерины П.
«С умножением сил наших на Черном море, за благо признали мы, оставить на прежнем основании Черноморское адмиралтейское правление, определяя на оное председательствующим нашего вице-адмирала Мордвинова…»
Вести о переменах в Николаеве, где теперь находилось Адмиралтейское правление, достигли Севастополя в майские дни. Припекало солнце, зазеленели склоны прибрежных лощин, щебетали жаворонки.
«Как же так, — читая указ о назначении Мордвинова, не без горечи размышлял Ушаков, — службу сам оставил, не схотел в военную пору быть в строю, уходил контр-адмиралом, а возвернулся вице-адмиралом? Как только светлейший князь на тот свет отправился, Мордвинов тут как тут, — стиснул зубы по натуре независтливый Федор Федорович. — Где же справедливость? Пять военных кампаний отплавал, в схватках с турками, две из них флагманом флота. Всего себя, невзирая на недуг и хвори, отдал выучке эскадр, атаковал басурман не без успеха. — Свербело внутри, терзало душу неправедное свыше повеление, перетянула «своя рука», не по совести. Ну, да Бог с ними, не привыкать».
Дел невпроворот, корабли ждут ремонта, а денег и припасов нет.
Но Ушаков, как и прежде, переключился на выучку пушкарей, матросов и канониров. У флагмана флота появилось больше времени уделять обустройству Севастополя. Вокруг матросских казарм в последнее время сплошь, как грибы, возникали неприхотливые хатенки, как называл их Ушаков, «хижины». В них селился разный люд, зазывали матросню, торговали вином. Флагман флота издал приказ снести и «место очистить, да и впредь без позволения наистрожайше запретить, из сторонних людей в близости военных судов шататься не допускать». Строго пресек процветавшие на берегу карточные игры, в которых матросы проматывали свое жалованье. Город постепенно принимал пристойный вид, появились аллеи, усаженные деревьями. Доходило до курьезов, туда «разные люди пускают лошадей, а иногда и другой скот». Все подмечал флагман, особое внимание уделял чистоте вокруг матросских казарм. Строились новые каменные казармы для матросов, расширялся на высоком берегу госпиталь для низших чинов, матросов. В свое время Потемкин наделил участками земли корабельных офицеров под «сады и огороды». Теперь там семейные офицеры воздвигали небольшие домики.
В свое первое посещение Севастополя не мог не отметить Мордвинов заслуги флагмана в донесении императрице. «Г. контр-адмирал Ушаков, коль скоро освободился от военных трудов, обратил свое внимание к построению жилищ и госпиталя. Перенесением казарм на возвышенные места из низменных, лежащих внутри бухт, где воздух не имеет свободного течения и тем самым зловреден, оказал он великую услугу, ибо с тех пор число больных и умерших приметно уменьшилось».
Первую послевоенную кампанию эскадра в море не выходила, флагман почти каждый день сходил на берег, отдыхал в своем небольшом, но уютном домике. Частыми гостями у него бывали Голеккин и Данилов. В зимние вечера офицеры захаживали друг к другу, устраивали небольшие торжества. Бывали такие вечеринки и у флагмана, частенько на них звучала флейта хозяина дома. Данилов приспособил бывший дом Ме-кензи под театр, где офицеры разыгрывали короткие пьесы.
