Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— Не заробел уйти?
— А чего робеть. Ужель средь лихих жить? Багрей чисто упырь, родной матери не пожалеет. Страшный человек!
— Верно, друже. Легче со зверем повстречаться… А теперь куда?
— Покуда в Ростов. Схожу в Угожи, старцам повинюсь, нельзя мне теперь в батюшки. По Руси подамся, а может, с тобой пойду. Сам-то далече ли?
— Далече, друже… Где ж дорога твоя? Тут самое разглушье.
— Никак, заплутали, Иванка.
Лес стоял сплошной стеной — дремучий, дикий.
— Забрели, однако, — присвистнул Иванка.
— А, может, напрямик? — предложил Васюта.
— Нет, друже. Давай-ка примем вправо.
Прошли еще с полверсты, но лес не редел и, казалось, становился все сумрачней и неприступней. Чуть поодаль громко ухнул филин. Васюта вздрогнул, перекрестился.
— Сгинь, нечистый!
Теперь уже взяли влево, но вскоре Васюта остановился.
— Зришь сосну горелую? Должно, Илья стрелу кинул. Опять сюда пришли.
— Были мы тут, — кивнул Иванка.
— Леший нас крутит, лесовик, — понизил голос Васюта и вновь осенил себя крестом. Огляделся, скинул котому и принялся разматывать кушак с зипуна.
— Ты чего, друже?
— Как чего? Аль не знаешь, — перешел на шепот Васюта, скидывая зипун. — Слышь, ухает. То не филин, лешак в него обернулся.
Снял рубаху, вывернул наизнанку и вновь одел; то же самое он сделал и с зипуном. Затем перекрестил лес на все четыре стороны, приговаривая:
— Отведи, господи, нечистого! Помоги рабам твоим от лесовика выбраться. Помоги, господи!
Иванка тоже перекрестился: поди, и впрямь лесовик закружил. Не зря когда-то отец сказывал: «В каждом лесу леший водится. Только и ждет мужика, чтобы в глушь заманить. Хитрющий! Он и свищет, и поет, и плачет, а то начнет петь без голоса. Бывает и в волка прикинется, а то и в самого мужика с котомкой. Лукав лесовик».
— А теперь пошли с богом, — молвил Васюта.
Но плутали еще долго, не сразу их лешак отпустил. И вот, когда вконец уморились, лес чуть посветлел, а вскоре и вовсе раздвинулся, дав простор горячему солнцу.
— Передохнем малость, — утирая пот со лба, сказал Васюта и начал вновь выворачивать зипун.
— Передохнем, — согласился Иванка. Ему опять стало хуже, голова была тяжелой, по всему телу разливал жар. Очень хотелось пить.
Васюта, переодевшись, упал в траву, широко раскинул руки.
— Кабы не совершил обряд — сгинули. Мужик наш из Угожей убрел в сенозорник[195] в лес, да так и не вернулся. Захороводил его леший.
Болотников огляделся, заприметил буерак у молодого ельника, поднялся.
— Пойду овражек гляну. Авось, родник сыщу.
Спустился в буерак, с головой утонув, в духовитом ягельнике, но овражек оказался без ключа. Выбрался, поманил рукой Васюту. Тот подошел, ахнул:
— Горишь ты, паря. Худо тебе.
— Пройдет. Вот бы водицы испить.
— Ты лежи, а я найду водицы.
— Вместе пойдем.
Пошли вниз по угору, усыпанному редким ельником; Болотников ступал впереди, хмуро думал:
«Сроду недуга не ведал, а тут скрутило. Остудил ноги. Чертов Мамон!.. Лишь бы дорогу сыскать, а там до яма[196] добредем, да и Ростов будет недалече».
После ельника вышли на простор, но он не радовал: перед ними оказались болота, поросшие мягкими кочками и зеленой клюквой. Вначале идти было легко, ноги пружинили в красном сухом мху, но вскоре под лаптями захлюпала вода. Прошли еще с полчаса, но болотам, казалось, не было конца; зелень рябила в глазах, дурманил бражный запах багульника.
— Тут без посоха не пройти. Зыбун начинается, — высказал Иванка.
— Авось, пройдем, — махнул рукой Васюта. — Кажись, вправо посуше.
Сделал несколько шагов и тихо вскрикнул, провалившись по пояс в трясину. Попытался вытянуть ноги, но осел еще глубже.
— Не шевелись! — крикнул Иванка, поспешно скидывая с себя опояску. Упал в мох, пополз, кинув конец Васюте.
— Держи крепче!
Что было сил, побагровев лицом, потянул Васюту из трясины; тот выползал медленно, бороздя грудью тугую, ржавую жижу. У Болотникова вздулись вены на шее, опояска выскальзывала из рук, но он все тянул и тянул, чувствуя, как бешено колотится сердце и меркнет свет в глазах.
Вытащил и, тяжело дыша, откинулся в мох. Васюта благодарно тронул его за плечо.
— Спасибо, Иванка. Не жить бы мне. Отныне за родного брата будешь.
Болотников молча пожал его руку; отдышавшись, молвил:
— Вспять пойдем, друже.
— Вспять?… Но там же лес дремуч, да и лешак поджидает.
— Округ угора попытаем.
Повернули вспять, но мхи следов не сохранили, да и солнце упряталось за тучи. Иванка запомнил: когда вступали в болота, солнце грело в затылок.
— Никак и угор потеряем. Далече убрели, — озираясь, забеспокоился Васюта.
— Выйдем, — упрямо и хрипло бросил Иванка. В горле его пересохло. — Айда на брусничник.
Тронулись к ягоднику. Здесь было суше, мягкий податливый мох вновь приятно запружинил под ногами.
— Стой, чада! Впереди — погибель, — вдруг совсем неожиданно, откуда-то сбоку, донесся чей-то повелительный голос.
Оба опешили, холодный озноб пробежал по телу. Саженях в пяти, из-за невысокого камыша высунулась лохматая голова с громадной серебряной бородой.
— Водяной! — обмер Васюта. — Сгинь, сгинь, окаянный! — срывая нательный крест, попятился.
— Не пужайтесь, чада. Да хранит вас господь.
— Кто ты? — осевшим голосом спросил Иванка.
— Христов человек, пустынник Назарий… А теперь зрите на те кочи, что брусничным листом сокрыты. Зрите ли гадов ползучих?
Иванка и Васюта пригляделись к брусничнику и ужаснулись, увидев на кочках великое множество змей, свернувшихся в черные кольца.
— Знать, сам бог тебя послал, старче, — высказал Иванка.
— Воистину бог, — молвил отшельник.
Был он древен, приземист, и видно, давно уже его пригорбила старость. Но глаза все еще были зорки и пытливы.
— Ступайте за мной, чада.
У старца — переметная сума с пучками трав, на ногах- лапти-шелюжники[197]. Повел парней вперед, в самое непролазное болото.
— Да куда же ты, дед! — воскликнул Васюта. — Там же сплошь трясина. Не пойду!
— Не дури! — осерчал старец. — Не выбраться тебе из болота. А ежели сумленье имеешь — не ходи. Проглотит тебя ходун.
— Не гневайся, старче. За тобой пойдем, — проговорил Иванка.
— Ступайте за мной вослед, — молвил отшельник и больше не оглянулся.
Шли долго, осторожно, мимо трясинных окон, где жижа заросла топкой зеленой ряской, мимо коварных булькающих зыбунов, поросших густой тернавой. Ступи мимо — и тотчас ухнешь в адову яму, откуда нет пути-возврата.
Затем потянулись высокие камыши, через которые продирались еще с полчаса, а когда из них выбрели, взору Иванки и Васюты предстал небольшой островок в дремучей поросли.
— Здесь моя обитель, — сказал отшельник.
Несколько минут шли глухим лесом и вскоре очутились на малой поляне, среди которой темнел убогий сруб, с двумя волоковыми оконцами. Старец снял у порога суму, толкнул перед собой дверь и молча шагнул в келью.
Болотников устало привалился к стене, осунувшееся лицо его было бледно, в глазах все кружилось — и утлая избушка с берестяной кровлей, и вековые ели, тесно огрудившие поляну, и сам Васюта, в изнеможении опустившийся на землю.
Назарий вышел из сруба и протянул Болотникову ковш.
— Выпей, отрок.
Иванка жадно припал к ковшу, а старец окинул его долгим взором и промолвил:
— Боялся за тебя. Недуг твой зело тяжек. Ступай в обитель.
Обернулся к Васюте.
— Заходи и ты, отрок. Встанешь со мной на молитву.
В келье сумрачно, волоковые оконца скупо пропускают свет. Назарий уложил Болотникова и запалил лучину в светце. В избушке — малая печь, щербатый стол, поставец, лавки вдоль стен, в правом углу — темный закоптелый лик Богоматери, у порога — лохань и кадка с водой.
— Помолимся, чадо, — сказал отшельник, опускаясь перед иконой на колени.
— О чем молиться, старче?
— Никогда не пытай о том, отрок. Душе твоей боле ведомо. Молись! Молись Богородице.
Басюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье «рабу божьему Ивану».
После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, а Васюта подсел к Болотникову.
— Старец-то — чисто колдун… Как тебе, паря?
Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
— Подай воды.
Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.
— Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
В руках старца — продолговатый долбленый сосуд из дерева.
