Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
— В попы его отрядили. За благословением к патриарху едет.
— Вона как, — протянул Егор. — Так проводи упокойника, христов человек.
— Не доводилось мне. Канон у белогостицких монахов постиг, но сам не погребал, да и нельзя без духовного сана, — растерялся Васюта.
— Ничего, перед богом зачтется. Ты тут молись, а мы домовину пойдем ладить.
Мужики вышли из избы, и Васюта остался один с покойником. Боязни не было, но молитвы почему-то вдруг забылись, и не сразу он припомнил нужный канон, где просил у господа простить земные грехи раба божия Ипатия и упокоить его в вечных обителях со святыми.
Похоронив старца, тронулись дальше. И вновь обступили дремучие леса; однако до Переяславля ехали спокойно — ни с одной разбойной ватагой не встретились — и все же в верстах тридцати от Москвы пришлось взяться за топоры.
Налетели скоморохи — хмельные, шумные, дерзкие; обступили обоз, оглушили бубнами, рожками и волынками. Вожак, рыжекудрый детина, вспрыгнул на переднюю подводу.
— Что везем, бородачи? Кажи товар красный, наряжай люд сермяжный!
— Людишки мы малые, шли бы себе, — зажав в руке топор, хмуро бросил большак.
Детина шмякнул дубиной по чану.
— Зелено винцо, ребятушки! Гулять будем!
— Не тронь. Рыбу везем.
— Ай, врешь. Глянем, ребятушки!
Вышиб днище, запустил пятерню в чан и тотчас отдернул руку.
— Винцо ли, Сергуня?
— Стрекава[186], веселые. Ой, жалит! Кинь рукавицу.
Хохотнул, выбросил стрекаву наземь, швырнул ватаге рыбину.
— Не соврал, борода. Худой товар, ребятушки. Оброк везете?
— Оброк, паря. Не вели рушить, батогами запорют. Тяглецы мы царевы.
— Так бы и сказывал, — улыбнулся Сергуня. — Мы-то думали, купчишки прут. Езжай с богом, подневольных не трогаем. В путь, веселые!
Ватага быстро снялась, будто её и не было, а большак поднял с земли выбитое днище, заворчал незлобливо:
— Вот народ. Шастают по дорогам, прокудники.
Укрыл чан и вновь повел обоз вдоль глухого, дремучего бора.
К Сретенским воротам Скородома[187] подъехали в полдень. С высокой, в два копья, башни на обозников, позевывая, глянул караульный стрелец в красном кафтане.
— Что за люд?
— С Ростова, служилый. Оброк на царев двор везем. Отворяй! — крикнул большак.
— Чего шумишь? Экой торопыга. Десятника нету, а без него впущать не велено. Жди.
Большак зло крутнул головой и потянулся за пазуху. Заворчал: — Лихоимцы. Кой раз езжу и все деньгу вымогают. Ну, Москва-матушка…
Васюта распрощался с обозниками на Никольской улице Китай-города.
— Спасибо за сопутье, мужики. Дай вам бог удачи. Может, когда и свидимся.
— И ты, смотри, не плошай, — хлопнул его по плечу большак. — Будешь у владыки, помолись за нас. Авось и упремудрит господь на путь добрый.
Мужики поехали к Красной площади, а Васюта неторопливо зашагал по Никольской. Улица шумная, нарядная. Васюта загляделся было на высокие боярские терема с узорными башнями и шатровыми навесами, но тотчас его сильно двинули в бок.
— Посторони, раззява!
Мимо проскочил чернявый коробейник в кумачовой рубахе. Васюта погрозил вслед кулаком, но тут его цепко ухватили за полу кафтана и потянули к лавке. Торговый сиделец в суконном кафтане сунул в руки бараньи сапоги.
— Бери, парень. Задарма отдам.
Васюта замотал головой и хотел было ступить в толпу, но сиделец держал крепко, не выпускал.
— Нешто по Москве в лаптях ходят? И всего-то восемь алтын.
Васюта глянул на свои чуни из пеньковых очесов и махнул рукой.
«Срамно в лаптях к патриарху. Старцы на одежу денег не жалели, велели казисто одеться», — подумал он, разматывая онучи.
Сапоги оказались в самую пору, а чуни он сунул в котому: сгодятся на обратный путь. Сиделец подтолкнул его в спину.
— Гуляй боярином… Налетай, православныя! Сапоги белыя, красныя, сафьянны-я-я!
Толпа оттеснила Васюту к деревянному рундуку[188], за которым возвышался дебелый купчина, зазывая посадский люд к мехам бобровым. Обок с Васютой очутился скудорослый старичок в дерюжке.
— Облапушили тебя, молодший. Сапогам твоим красная цена пять алтын, — молвил он и тут же добавил, видя, что Васюта порывается шагнуть к сапожной лавке. — Напрасно, молодший, на всю Москву осмеют. Тут, брат, самому кумекать надо. А купец, что стрелец: оплошного ждет. Ты, знать, из деревеньки?
— Угадал, отец. Как прознал?
— Эва, — улыбнулся старичок. — Селян-то за версту видно. Вон как по теремам глазеешь. Впервой в Белокаменной?
— Впервой, — простодушно признался Васюта. — Лепота тут. И церква и хоромы дивные.
— Красна Москва-матушка, — кивнул старичок и повел рукой вправо. — То храмы монастыря Николы Старого. А хоромы да палаты каменны — царевых бояр. Зришь, чуден терем? Князя Ондрея Телятевского, а за им, поодаль — Трубецкого, Шереметева да Воротынского. Зело пригожи.
Мимо, расталкивая посадских, прошел высоченный мужик, оглашая торговые ряды звонким, задорным кличем:
— Сбитень[189] горяч! Вот сбитень, вот горячий — пьет приказный, пьет подьячий!
— Поговористый парень, — сказал Васюта.
— Этого знаю — провор! Железо ковать, девку целовать — везде поспеет. Тут иначе нельзя, на торгу деньга проказлива.
Старичок еще что-то промолвил, но толпа вдруг качнула Васюту к бревенчатой мостовой; над Никольской гулко пронеслось:
— Царев сродник[190] едет!.. Боярин Годунов!
Стало тихо, будто глашатай кинул в толпу черную, скорбную весть. От Никольских ворот показались стремянные стрельцы в малиновых кафтанах; сидели на резвых конях молодцеватые, горделивые, помахивая плетками. Васюта сунулся было наперед — хотелось поближе посмотреть на ближнего царева боярина — но любопытствовал недолго: плечо ожгла стрелецкая плеть.
— Осади-и-и! Гись!
Отшатнулся, схватился за плечо, а за спиной оказался все тот же приземистый старичок в дерюжке.
— Не везет те, молодший. У нас и за погляд жалуют. Жмись ко мне.
А стрельцы все напирали, теснили слобожан к рундукам и боярским тынам; наконец на белом скакуне показался и сам Годунов, лицо его несколько раз мелькнуло в частоколе серебристых бердышей, но Васюта успел разглядеть. Оно было чисто и румяно, с черными, как смоль, бровями и с короткой курчавой бородкой; из-под шапки, унизанной дорогими каменьями, вились черные кудри.
«Статен боярин и ликом пригож», — подумал Васюта.
— Злодей… Убивец, — услышал за спиной горячий шепот.
— Царевича невинного загубил, — вторил ему другой тихий голос.
И отовсюду заговорили — зло, приглушенно, под дробный цокот конских копыт.
— Сотни угличан сказнил, ирод.
— Царицу Марью в скит упрятал.
— С ведунами знается.
— Великий глад и мор на Руси. Города и веси впусте.
— Тяглом задавил, не вздохнуть. А чуть что — и на дыбу.
Вслед боярскому поезду кто-то громко и дерзко выкрикнул:
— Душегуб ты, Бориска! Будет те божья кара!
Среди слобожан зашныряли истцы и земские ярыжки[191], искали дерзкого посадского. Сыщут — и не миновать ему плахи, Годунов скор на расправу.
«Не любят боярина в народе. Ишь, как озлобились», — подумал Васюта. Обернулся к старичку:
— Далече до Патриаршего двора?
— Рукой подать, молодший. Жаль, недосуг, а то бы свел тебя… Да ты вот что, ступай-ка за стрельцами, они в Кремль едут. А там спросишь. Да смотри, не отставай, а не то сомнут на Красной.
В Кремле боярский поезд повернул на Житничную улицу, а Васюта вышел на Троицкую. Стал подле храма Параскевы-пятницы, сдвинул шапку на затылок. Глазел зачарованно на кремлевские терема и соборы, покуда не увидел перед собой пожилого чернеца в рясе и в клобуке. Спросил:
— Не укажешь ли, отче, Патриарший двор?
Монах ткнул перстом на высокую каменную стену.
— То подворье святой Троицы, отрок. А за ним будет двор владыки.
Сказал и поспешил к храму, а Васюта пошагал мимо монастырского подворья. У Патриаршего двора его остановили караульные стрельцы в голубых кафтанах.
— Куда? — пытливо уставился на него десятник.
— К владыке для посвящения. Допусти, служилый.
Десятник мигнул стрельцам и те обступили Васюту.
Один из них проворно запустил руку за пазуху. Васюте не понравилось, оттолкнул стрельца широким плечом.
— Не лезь, служилый!
— Цыц, дурень! А может, у тебя пистоль али отравное зелье. Кажи одежу.
— Ишь, чего удумал, — усмехнулся Васюта. — Гляди.
Распахнул кафтан, вывернул карманы.
— Ладно, ступай, — буркнул десятник и повелел открыть ворота.
Долго расспрашивали Васюту и перед самыми палатами.
