Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Басюта встал рядом, помолчал, а потом надумал просить пресвятую деву Марию, чтобы смилостивилась и ниспослала здоровье «рабу божьему Ивану».
После истового богомолья Назарий неслышно удалился из кельи, а Васюта подсел к Болотникову.
— Старец-то — чисто колдун… Как тебе, паря?
Болотников открыл слипающиеся глаза, облизал пересохшие губы.
— Подай воды.
Васюта метнулся было к кадке, но его остановил возникший на пороге отшельник.
— Водой недуг не осилишь. Буду отварами пользовать.
В руках старца — продолговатый долбленый сосуд из дерева.
— Выпей, чадо, и спи крепко.
Иванка выпил и смежил тяжелые веки.
Глава 7
Отшельник Назарий
Проснулся рано. Возле похрапывал Васюта, а из красного угла, освещенного тускло горевшей лучиной, доносились приглушенные молитвы скитника. Когда он воздевал надо лбом руку и отбивал земные поклоны, по черной бревенчатой стене плясали причудливые тени. Вновь забылся.
— Проснись, чадо.
Иванка открыл глаза, перед ним стоял старец с ковшом.
— Прими зелье. На семи травах настояно.
Иванка приподнялся, выпил.
— Ты лежи, лежи, чадо. Сон и травы в недуге зело пользительны.
Назарий положил легкую сухую ладонь на его влажный лоб и сидел до тех пор, пока Иванку не одолел сон.
Минула еще ночь, и Болотникову полегчало; старец дозволил ему выходить из кельи.
— Наградил тебя господь добрым здравием. Иному бы и не подняться. Чую, нужен ты на земле богу.
— Спасибо, Назарий. Травы твои и впрямь живительны.
— Не мои — божьи, — строго поправил отшельник. — Все вокруг божье: и травы, и леса, и ключ-вода, кою ты жаждал. Молись творцу всемогущему…
Васюта оба дня ходил на охоту; добыл стрелой трех глухарей и дюжину уток. Потчевал мясом Иванку, тот ел с хлебом и запивал квасом. Назарий же к мясу не притронулся.
— Чего ж ты, дед? Пост еще далече.
Скитник сердито нахмурил брови.
— Не искушай, чадо. Не божья то пища.
Иванка доел ломоть, сгреб крошки со стола в ладонь, кинул в рот и только тут спохватился, с удивлением глянув на отшельника.
— Слышь, Назарий. Чьим же ты хлебом нас угощаешь?
— Божьим, отрок, — немногословно изрек старец и вновь встал на молитву.
Парни переглянулись. На другой день они пошли на охоту; лук и колчан со стрелами взяли у Назария.
В бору было привольно, солнечно; воздух густой и смолистый. Часто видели лисиц и зайцев, по ветвям елей и сосен скакали белки.
— Зверя и птицы тут довольно. Не пугливы, хоть руками бери.
Вскоре бор раздвинулся, и парни вышли на солнечную прогалину.
— Мать честная. Нива! — ахнул Иванка и шагнул к полю в молодой тёмно-зелёной озими. — Откуда? Глянь, какое доброе жито поднимается?
— Ну, старец, ну, кудесник! — сдвинул колпак на затылок Васюта. — Нет, тут без чародейства не обошлось. Знается наш скитник с волхвами.
Настреляв дичи, вернулись к избушке. Васюта заглянул в открытую дверь, но в келью не пошел.
— Молится Назарий. Устали не знает.
Отшельник вышел из кельи не скоро, а когда наконец появился на пороге, лицо его было ласково умиротворенным.
— Замолил ваш грех, чада.
— Какой грех, старче?
— Много дней и ночей провел в сей пустыни, но живой твари не трогал. Вы же, — скитник ткнул перстом на дичь, — не успев в обитель ступить, божью тварь смерти предали.
— Но как же снедь добывать, старче?
— Все живое — свято, и нельзя то насильем рушить. Всяка тварь, как человек, должна уходить к создателю своею смертью.
— А чем чрево насытить?
— Чем?… Ужель человек так кровожаден? Разве мало господь сотворил для чрева? Разве мало земля нам дарует? Стыдись, чада!
Назарий зачем-то трижды обошёл вокруг скита, затем в минутной раздумчивости постоял у ели, обратившись лицом к закату; от всей его древней согбенной фигуры веяло загадочной отрешенностью и таинством.
— Ступайте в келью, — наконец молвил он.
Стол в избушке был уставлен яствами. Тут был и белый мед в деревянных мисках, и калачи, и уха рыбья, и моченая брусника, и красный ядреный боровой рыжик, и белый груздь в засоле, и сусло с земляникой, и прошлогодняя клюква в медовых сотах.
— Ого! — воскликнул Васюта. — Да тут целый пир, Иванка.
— Трапезуйте, чада. Все тут богово.
Помолились и сели за стол. Васюта макал калачи в мед и нахваливал:
— И калач добрый и мед отменный.
Не удержался, спросил:
— Хлеб-то с поля, Назарий? Откуда нива в бору оказалась?
— Так бог повелел, молодший. Перед тем, как идти в обитель, сказал мне создатель: «Возьми пясть жита и возрасти ниву».
— Без сохи и коня?
— Покуда всемогущий дает мне силы, подымаю ниву мотыгой.
— А давно ли в обители, старче? — спросил Болотников.
— Давно, сыне. Сколь лет минуло — не ведаю. Ушел я в ту пору, когда царь Иван ливонца начал воевать.
Иванка и Васюта с изумлением уставились на старца.
— Тому ж тридцать лет, Назарий! — Васюта даже ложку отложил. Встал из-за стола и земно поклонился скитнику. — Да ты ж святой, старче! Всем мирянам поведаю о твоем подвиге. На тебя ж молиться надо.
— Богу, чадо. Я ж раб его покорный.
— А не поведаешь ли, старче, отчего ты мир покинул?
На вопрос Болотникова Назарий ответил не сразу; он повернулся к иконе, как бы советуясь с Богоматерью. Долго сидел молчком, а затем заговорил тихим, глуховатым голосом:
— Поведаю вам, чада, да простит меня господь… Был я в младых летах холопом боярина старого и благочестивого. Зело почитал он творца небесного и в молитвах был усерден. Перед кончиною своею духовную грамоту написал. Собрал нас, холопей, во дворе и волю свою изъявил. «Служили мне честно и праведно, а ныне отпущаю вас. Ступайте с богом». Через седмицу преставился боярин, и побрели мы новых господ искать. Недолго бродяжил в гулящих. Вскоре пристал к слуге цареву — дворянину Василью Грязнову. Тот сапоги да кафтан выдал, на коня посадил. Молвил: «Ликом ты пригож и телом крепок. Будешь ходить подле меня».
А тут как-то на Николу полонянка в поместье оказалась. Татары её под Рязанью схватили. На деревеньку набежали, избы пожгли, старых побили, а девок в степь погнали. Не видать бы им волюшки, да в Диком Поле казаки отбили. Вернулась Настена в деревеньку, а там затуга великая, по пожарищу псы голодные бродят и сплошь безлюдье, нет у девки ни отца, ни матери — поганые посекли. С торговым обозом на Москву подалась, там сородич её проживал. Да токмо не довелось ей с братом родным свидеться. Занедужила в дороге, а тут — поместье Грязнова. Купцы девку в людской оставили — и дале в Москву. Тут впервой я её и приметил. Ладная из себя, нравом тихая.
Как поправилась, дворянка Настену при себе оставила, в сенные девки определила. Мне в ту пору и двадцати годков не было. Все ходил да на Настену засматривался, пала она мне на сердце, головушку туманила. Да и Настена меня средь челяди выделяла. В перетемки встречались с ней, гуляли подле хором. Настена суженым меня называла, отрадно на душе было. На Рождество надумали Грязнову поклониться, благословения просить.
Вечером пришли мы с Настеной к дворянину. Тот был наподгуле, с шутами балагурил, зелена вина им подносил. Увидел Настену, кочетом заходил: «Ты глянь, какая краса-девка у меня объявилась. Ух, статная!» В ноги ему поклонился: «Дозволь, батюшка, в жены Настену взять. Мила душе моей. Благослови, государь». А тот все вокруг Настены ходит да приговаривает: «Ух, красна девка, ух, пригожа!» На меня же и оком не ведет, будто и нет меня в покоях. Вновь земно поклонился: «Благослови, батюшка!» Василий же спальников кликнул, повелел меня из покоев гнать. «Недосуг мне, Назарка, поди вон!» Взял я Настену за руку — и в людскую. Спать к холопам в подклет ушел, а Настена — к сенным девкам. Всю ночь в затуге был. Ужель, думаю, не отдаст за меня дворянин Настену? Ужель счастью нашему не быть?… Утром спальник Грязнова зубы скалит: «Обабили твою девку, Назарка». Услышал — в очах помутнело, к Настене кинулся. Та на лавке в слезах лежит. Схватил топор и к дворянину в покои. Тот у себя был, сидел за столом да пороховым зельем пистолет заряжал. Возвидел меня с топором, затрясся, лицом побелел. Я же вскричал: «Пошто Настену осрамил? Порешу, грехолюб!» Топор поднял, а Грязнов из пистоля выпалил. Сразил меня дворянин. Очухался в подклете, кафтан кровью залит. Думал, не подняться, да видно господь ко мне милостив, послал мне старца благонравного. Привратником в хоромах служил. Травами меня пользовал. Через три седмицы поднял-таки. Пошел я в светелку к сенным девкам, чаял Настену повидать, а там мне молвили: «Со двора сошла блаженная о Христе Настасья. А куда — не ведаем». «Как блаженная?!» — воскликнул. И тут поведали мне, что как прознала Настена о моем убийстве, так в сей час и ума лишилась.
