Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.1
Старец умолк и устало опустился на ложе.
— Отдохну, молодшие. Отвык я помногу глаголить.
Иванка и Васюта вышли из избушки, встали на крыльце. Дождь все лил, прибивая к земле разнотравье поляны. Васюта с почтением в голосе молвил:
— Горька жизнь у старца, и путь его праведен. Великий богомолец! Будь я на месте патриарха, огласил бы Назария святым угодником. У него вся жизнь — епитимья.
Однако Болотников его восторга не разделил.
— Слаб Назарий. Все его били, а он терпел. Нет, я волю свою на молитвы и вериги не променяю. Нельзя нам, друже, со смирением под господским кнутом ходить.
— Вот ты каков, — хмыкнул Васюта, — старцу об этом не сказывай. Обидишь Назария.
Иванка ничего ему не ответил, но после вступил с Назарием в спор.
— А что же ты, старче, обидчику своему простил? Он девушку твою осрамил, из пистоля тебя поранил, а ты за его злодеяния — в чернецы. Пошто смирился?
— Не простил, сыне. Но божия заповедь глаголит — не убий. Все от господа, и я покорился его повелению.
— Покориться злу и неправде?
— Зло не от бога — от темноты людской. Ежели бы все ведали и с молитвой выполняли божии заповеди, то не стало бы зла и насилия, а все люди были братьями.
— Но когда то будет?
— Не ведаю, сыне, — глухо отозвался скитник. — Поди, никогда. Человек греховен, властолюбив и злокорыстен.
— Вот видишь, старче! А ты призываешь к смирению. Но ужель всю жизнь уповать на одну молитву?
— Токмо в службе создателю спасение человека.
— А богатеи пусть насилуют и отправляют на плаху?
— Они покаются в своих грехах, но кары божией им не миновать.
— Да что нам от их покаяния! Возрадоваться каре божьей на том свете? Не велика утеха. Нам радость здесь нужна, на земле.
— В чем радость свою видишь, сыне?
— Чтоб вольным быть, старче. И чтоб ниву пахать на себя, а не боярину. И чтоб не было сирых и убогих. В том вижу радость, Назарий. Ты же в пустынь призываешь. Худо то, старче, худо терпение твое.
— Но что может раб пред господином?
— Многое, старче!
Болотников поднялся, шагнул к отшельнику, в глазах его блеснул огонь.
— Господ — горсть, а мужиков да холопов полна Русь. Вот кабы поднять тяглецов да ударить по боярам. Тут им и конец, и пойдет тогда жизнь вольготная, без обид и притеснений.
— Побить бояр?… Христианину поднять меч на христианина? Пролить реки крови?
— Так, Назарий! Поднять меч и побить. Иначе — неволя.
Отшельник истово закрестился.
— Предерзок ты, сыне. Крамолен. Имей в сердце страх божий, не то попадешь под гнев всемогущего. Дьявол в тебя вселился. Молись царю небесному и знай, как многомилостив человеколюбец бог. Мы люди, грешны и смертны, а ежели кто нам сделает зло, то мы готовы его истребить и кровь пролить. Господь же наш, владыка жизни и смерти, терпит грехи наши, в которых мы погрязли, но он показал, как победить врага нашего — дьявола. Тремя добрыми делами можно от него избавиться и одолеть его: покаянием, терпением, милостыней…
— Не хочу! Не хочу безропотно боярские обиды сносить! — выкрикнул Болотников, и кровь прилила к его щекам.
Скитник стукнул посохом.
— Закинь гордыню, чадо! Никогда зло не приносило добра, а насилие породит лишь новые злодеяния. Так богом создано, чтоб жил раб и господин, жил с Христом в душе и без кровопролитий. Иного не будет в этом мире. То гиль и безбожие.
— Будет, старче! Будет сермяжная Русь вольной! Не все властвовать боярам. Сметет их народ в твое змеиное болото.
— Замолчи, молодший! Не гневи бога!
— Бог твой лишь к господам милостив, а на мужика-смерда он сквозь боярское решето взирает.
— Не богохульствуй! Сгинь с очей моих! Не оскверняй сей обители.
Глава 8
Христовы онучи
Весь день и всю длинную ночь, отказавшись от трапезы, облачившись в тяжкую власяницу[200], старец молился.
Иванка лежал в сенцах; по кровле тихо сеял дождь, навевая покой и дрему, но сон долго не приходил: голову будоражили мысли.
«Русь не боярином — народом сильна. Не мужик ли от татар Русь защитил? Кто с Мамаем на Куликовом поле ратоборствовал? Все тот же пахарь да слобожанин. А старец — не убий, не поднимай меча, смирись и терпи. Худо речешь, Назарий, изверился ты в народе, в силе его. Да ежели народную рать собрать и вольное слово кликнуть — конец боярским неправдам…»
Из-за неплотно прикрытой двери невнятно доносилось:
— Прости его, господи… Млад, неразумен… Дьявол смущает… Тяжек грех, но ты ж милостив, владыка небесный… Прости раба дерзкого. Наставь его, господи!..
«Старец о душе моей печется. Не будет в сердце моем покаяния. Никогда не смирюсь! Скорее бы в Дикое Поле. Там простор и братство вольное».
Поутру чинили с Васютой кровлю. Старец же, казалось, не замечал стука топора: он отрешенно лежал на лавке и что-то скорбно бормотал, поглаживая высохшей рукой длинную бороду.
На другой день, как и предсказывал Назарий, дождь кончился, и сквозь поредевшие тучи проглядывало солнце. Подновив кровлю, Иванка вошел в избушку.
— Спасибо тебе за приют, Назарий. Пора нам.
— Провожу, чада, — согласно мотнул головой отшельник. Взял посох и повел к болоту. Когда вышли на сухмень, скитник указал в сторону бора.
— Зрите ли ель высоку? Вон та, на холме?
— Зрим, старче.
— К ней и ступайте. А как дойдете, поверните от древа вправо. Минуете с полверсты — и предстанет вам дорога. На закат пойдете — то к царевой Москве, на восход — к Ярославу городу… А теперь благословляю вас. Да хранит вас господь, молодшие.
Иванка и Васюта поблагодарили старца и пошагали к угору. Прошли с версту, оглянулись. Отшельник, опершись на посох, все стоял средь пустынного болота и глядел им вслед.
Шли к Ростову Великому.
Шли молча, занятые думами. Пройдя с десяток вёрст, присели отдохнуть.
— Скрытный ты, Иванка. Ничего о тебе не ведаю. Аль меня таишься? — нарушил молчание Васюта, разматывая онучи.
— Не люблю попусту балаболить, друже.
— Ну и бог с тобой. Молчи себе, — обиделся Васюта.
— Да ты не серчай, — улыбнулся Иванка. — Не каждому душу вывернешь, да и мало веселого в жизни моей.
Болотников придвинулся к Васюте, обнял за плечи.
— Сам я из вотчины Андрея Телятевского. Знатный князь, воин отменный, но к мужику лют. В Богородском — селе нашем, почитай, без хлеба остались. Барщина задавила, оброки. Лихо в селе, маятно. Отец мой так и помер на ниве…
Болотников рассказывал о жизни крестьянской коротко; чуть больше поведал о ратных сражениях, о бунте в вотчине.
— После в Дикое Поле бежать надумал. Хотел к Покрову у казаков быть, но не вышло. В селе Никольском мужики противу князя Василия Шуйского поднялись. Пристал к ним. Челядь оружную побили, хоромы княжьи пожгли. Шуйский стрельцов прислал, так в поле их встретили. Однако ж не одолели. У тех пищали, сабли да пистоли, а у нас же топоры да рогатины. В лес отступили, ватагой стали жить. Потом на Дон мужиков кликнул. Согласились: все едино в село пути нет. Шли таем — стрельцы нас искали. В одно сельцо ночью пришли, заночевали на гумне. Тут нас и схватили: староста стрельцов навел. В Москву, в Разбойный приказ на телегах повезли. Ждала меня плаха, но удалось бежать по дороге. Три дня один брел, потом скоморохов встретил и с ними пошел. Но далече уйти не довелось: вновь к стрельцам угодил. Скоморохи где-то боярина Лыкова пограбили, вот нас и настигли. Привели в боярское село, батогами отстегали и на смирение в железа посадили. Пришлось и мне скоморохом назваться. Через седмицу боярин наехал, велел нас из темницы выпустить и на кожевню посадить. Там к чанам приковали и заставили кожи выделывать.
Всю зиму маялись. Кормили скудно, отощали крепко. А тут на Святой[201], по вечеру, приказчик с холопами ввалился. Оглядел всех и на меня указал: «Отковать — и в хоромы». Повели в терем. «Пошто снадобился?» — пытаю. Холопы гогочут: «Тиун медвежьей травлей удумал потешиться. Сейчас к косолапому тебя кинем». Толкнули в подклет, ковш меду поднесли: «Тиун потчует. Подкрепись, паря». Выпил и ковш в холопа кинул, а тот зубы скалит: «Ярый ты, однако ж, но медведя те не осилить. Заломает тебя Потапыч!» Обозлился, на душе муторно стало. Ужель, думаю, погибель приму?
А тут вдруг на дворе галдеж поднялся. Холопы в оконце глянули — и к дверям. Суматоха в тереме, крики: «Боярин из Москвы пожаловал!.. Поспешайте!» Все во двор кинулись. Остался один в подклете. Толкнулся в дверь — заперта, хоть и кутерьма, а замкнуть не забыли. На крюке, возле оконца, фонарь чадит. Оконце волоковое, малое, не выбраться. Вновь к двери подался, надавил — засовы крепкие, тут и медведю не управиться. Сплюнул в сердцах, по подклету заходил и вдруг ногой обо что-то споткнулся. Присел — кольцо в полу! Уж не лаз ли? На себя рванул. Так и есть — лаз! Ступеньки вниз. Схватил фонарь — и в подполье. А там бочки с медами да винами.
